Перекресток: путешествие среди армян
Шрифт:
Один или двое из сидевших за столом покачали головой и, бормоча что-то, уставились в свои стаканы. Но другие сказали:
— Он прав. — Они подняли стаканы. — Вперед! Еще бензина англичанину!
И тогда зазвучали другие речи — о Месропе Маштоце, Байроне и Севаке, и стало шумно, и звучала музыка, и женщины потихоньку пришли с кухни, и все мы танцевали, взбивая пыль с пола.
22
Армения никогда не имела мира; всегда — войну.
Я
Я принял единственно возможное в данных обстоятельствах решение — выпить большой стакан домашней водки вместо завтрака. Это уменьшило жжение и успокоило мои горящие внутренности. Простившись с прорабом, я прямо через его сад зашагал к монастырю.
Каждый клочок земли вокруг домов был засажен чем-нибудь съедобным: картофелем и капустой, фасолью, деревьями миндаля и каштана, вишни и яблони. Сама земля была черная и жирная и комьями отваливалась с грядок, точно асфальт. Именно этот чернозем и его качества были увековечены в названии «Карабах»: на фарси это словосочетание означает «черный сад». Именно плодородие здешней земли превратило ее в маленький райский сад, и казалось, что ее жизненные соки напитали и самих жителей этого края, передав им свои качества.
Стиль монастыря в Татеве был более размеренным. В центре его находилась церковь Петра и Павла, построенная в конце девятого века. Как и остальные армянские церкви, она поражала гениальным совершенством форм и пропорций: серые края ее барабана закруглялись со слоновьей грацией, камни подогнаны друг к другу безукоризненно. Я поднялся по каменным ступеням и через верхний проход вышел на поросшую травой крышу. Десятки хачкаров выстроились, как на параде, в порядке убывания размера: некоторые склонились друг к другу у стены, сложенные, словно дары у ног могущественного властелина. Край крыши монастыря обрывался в бездну ущелья. Весь ансамбль был построен прямо на скале.
Я представил себе первых монахов, выбиравших место для строительства монастыря. Вода и шум водопадов, далекие горы, не столько горы, сколько горные пики, утесы, вершины и снова камни, камни, а там, где не было скал, росли кустарники, дикая высокогорная трава — и шрамы красных маков. Это была Армения, настоящая Армения. Однако головокружительная высота самым плачевным образом усугубила мое похмелье.
У подножия скал, примерно на семьсот или восемьсот футов вниз, среди нагромождения камней я различил прямоугольные очертания территории другой церкви. Я спустился туда по извилистой тропе, петлявшей по отлогому склону. Воздух становился все более горячим и влажным, трава была выше, а цветы были ярче и даже экзотичнее. В густом воздухе летали сонные толстые пчелы, а между ними скользила танцующая мошкара. Стрекозы нависали над ручьями, словно воздушные кресты. Сойки пронзительно кричали в густом кустарнике. Треск цикад перешел в сплошной шум. Крошечные лягушата выскакивали из травы при моем приближении, звонко шлепаясь в илистые лужи. В одном месте на расстоянии чуть больше метра от меня желто-зеленая змея переползла через тропу, не менее удивленная моими шагами, чем я — извивами ее безногого тела. Несколько старых хачкаров были прислонены к стене ущелья, и по их обветренным узорам ползали улитки. Я снял пальто и пошел дальше.
Внутри церкви было холодно и пахло затхлостью. Последнее богослужение в ней было совершено, по-видимому, очень давно. Солнце проникало внутрь сквозь прорези окон множеством серебристых стрел. Стены зазеленели от плесени, а в сырых трещинах рос папоротник. Выйдя из церкви, я увидел человека, усевшегося на куске разбитого карниза. Изо рта у него торчал стебелек травы. Я спросил у него воды. Он пожевал стебелек и не пошевельнулся. Я сказал ему, кто я, и что я здесь делаю, и что я не русский, и что мне нужна вода. Он улыбнулся, соскочил с камня и повел меня назад в церковь.
Этот человек жил один в старом церковном притворе. Все то имущество состояло из разбитого сундука. Из него он достал лаваш и сыр, воду и маленькую бутылочку с водкой. У него было пятьдесят ульев, разбросанных по монастырским крышам, на которых росла трава, и мы ели лаваш с медом, полным мошек и мелких прутиков.
Я поблагодарил его и двинулся дальше по ущелью. Чтобы выйти на дорогу, мне надо было перебраться через реку. Я босиком подошел к мосту и уселся на нем, глядя высоко вверх, туда, где дорога неожиданно резко ныряла от плато и начинала свой долгий, узкий и извилистый спуск. Вдруг там появилась черная точка, но понадобилось еще пятнадцать минут, чтобы подъехать к мосту. Дверца распахнулась, и там, на заднем сиденье, в темных очках и безукоризненно выглаженной сутане, оказался не кто иной, как епископ из Гориса.
Епископ вывез меня из ущелья и высадил на магистрали, идущей на юг. Я прождал около часа, пока не появилась следующая машина. Семья Папазьянов, или по крайней мере часть ее, возвращалась из Капана. Они были на свадьбе. Парон Папазьян вел машину чрезвычайно сосредоточенно: его дыхание веяло араком, он напряженно всматривался в дорогу. Мать и дочь были в своих самых нарядных платьях: на одной черное с желтым рисунком, на другой — черное с лиловым; когда мы остановились у лесного источника, они пробирались через грязь, словно пара экзотических тропических птиц.
Источники были непременной частью любого путешествия по Армении. Мне приходилось ездить в автобусах, которые делали остановку, просто чтобы люди могли подойти к какому-нибудь источнику: к нему выстраивалась очередь, словно за святой водой после литургии. Многие церкви были построены рядом с источниками и, несомненно, на местах более древних священных мест. Вода всегда играла особую роль в жизни армян (внезапно я подумал об изгнанниках, бредущих по безводной пустыне, и о прочих ужасах Рас-эль-Айна, в частности о водоемах в пустынях, забитых трупами). Здесь вода была отведена в трубу, пробитую в большом камне. У подножия камня находился желоб, и вода, переливаясь через его край, уходила вниз по водостоку. На камне над трубой, как и над большинством виденных мною родников, был высечен такой знакомый теперь круг с вращающимися сегментами. Прежде чем вернуться в машину, обе леди Папазьян ополоснули свои нарумяненные щеки.
Но когда мы, освежившись и умывшись, выезжали из-под лесной сени, мимо нас пронеслась другая машина. Мы все заметили разбитое заднее стекло и человека, лениво развалившегося на сиденье.
Парон Папазьян сжал губы.
— Прошлой ночью на этой дороге они убили человека. Возможно, нам не удастся проскочить.
Как и следовало ожидать, поднявшись на холм, мы увидали две или три машины и остановившийся посреди дороги автобус. Вокруг них собралась толпа, среди которой было несколько озабоченных фидаинов. Каждый из них держал у бедра автомат Калашникова. Впереди на дороге была обнаружена засада. Но взволнованные люди не могли ничего толком объяснить. Я мог разобрать лишь беспорядочные выкрики: «Русские! Мусульмане!» Папазьяны сказали, что не могут рисковать и поедут назад, в Горис. Я поблагодарил их и сказал, что подожду. Возможно, автобус поедет позже, то была единственная дорога на юг.