Переломленная судьба
Шрифт:
Ван Чанчи с Лю Шуанцзюй собирали рис. Лю Шуанцзюй срезала колосья, а Ван Чанчи складывал их в снопы. В промежутках между работой они усаживались в прохладной тени под деревом, что росло у кромки поля. Лю Шуанцзюй рассказывала ему обо всем, что произошло в деревне за прошедший год. У Лю Байтяо из-за пристрастия к азартным играм накопился долг больше тысячи юаней, поэтому жена его чуть не спалила дом. У семьи Тянь Дайцзюня кто-то украл двух коров, поговаривают, что их украли чужаки по наводке Чжан Сяньхуа. Дочка Чжана Пятого уехала на подработку в центральный город провинции и теперь каждый месяц присылает деньги, так что их семейство уже выстроило бетонный дом в два с половиной этажа. Жена Ван Дуна заболела по женской части и теперь постоянно принимает лекарства, а поскольку
Лю Шуанцзюй хватило двух дней, чтобы рассказать все деревенские новости, но за это время они убрали лишь половину поля. Пока они трудились в душной безлюдной долине, за неимением других тем для разговора, Лю Шуанцзюй стала рассказывать про себя. Она рассказала, как однажды вечером, когда мыла овощи, перегнувшись через край колодца, к ней пристал проходивший мимо Ван Дун.
– Ты ему поддалась? – спросил Ван Чанчи.
– У меня под рукой оказался навоз, сыпанула в него целый ковш, мало не показалось.
– Отец про это знает?
– Я ему сказала.
– И как он к этому отнесся?
Лю Шуанцзюй вдруг смахнула слезу и сказала:
– Так же, как и я. Сказал, что пока тебя не примут в университет, мы не вправе совершать никакие гнусные дела, а если тебя примут, то я могу поступать как вздумается. Он прекрасно знает, что я не из тех людей, которые поступают как вздумается, но все равно так сказал. Каждый день мы возжигали свечи, молились богам и предкам и боялись допустить даже малейшей греховной мысли, чтобы только не навредить тебе. Муравья боялись растоптать, ни единой курицы не зарезали, всем и во всем уступали. Мы даже стерпели, когда Чжан Сяньхуа засеяла землю прямо рядом с могилой твоей бабушки. Предки и боги тому свидетели: если бы даже тебя приняли, я бы все равно не поступилась правилами. Мы не можем помочь тебе в написании сочинения, зато можем накопить для тебя добродетель.
У Ван Чанчи мучительно сжалось сердце, он никак не ожидал, что его поступление в университет может быть хоть как-то связано с интимной жизнью его матери и муравьями, что ползали под ногами родителей. Несколько следующих дней он вообще не разговаривал, его мать, похоже, тоже уже выговорилась. Ван Чанчи брал в охапку колосья и остервенело бил ими о специальный короб с высокими стенами по трем сторонам; зерно дружно осыпалось внутрь, а звучные удары эхом разносились вокруг, отчего долина казалась еще более безмолвной.
Ван Хуай в своей коляске управлялся на кухне. Каждый день, когда Ван Чанчи и Лю Шуанцзюй возвращались домой, их ждал горячий обед или ужин. Кроме готовки, Ван Хуай мог лущить кукурузу, подметать пол, кормить кур, заваривать чай. Каждый вечер после ужина Ван Хуай уговаривал Ван Чанчи снова пойти на подготовительные курсы. Ван Чанчи говорил:
– Если я уеду на курсы, по плечу ли вам будет ноша?
– Не вопрос, – отвечал Ван Хуай, – ведь этот год мы как-то выдержали.
Ван Чанчи в это не верил. За этот год на него было потрачено одна тысяча двести юаней, что включало расходы на питание, одежду, учебные материалы и разного рода бытовые мелочи. У них не было коровы, была лишь свинья, но ее забили, чтобы отметить Новый год. Кроме кур, яиц и собаки, которых еще можно было продать, никаких других ресурсов у них не осталось. В итоге собаку им тоже пришлось продать. Из одежды они не покупали ничего нового. Дошло до того, что Ван Хуай перестал покупать болеутоляющее, отчего в плохую погоду у него нестерпимо ломило поясницу.
Ван Чанчи украдкой поинтересовался у Второго дядюшки, занимала ли их семья у кого-то деньги, но тот ответил, что нет. Ван Чанчи показалось это странным, тогда он подкараулил момент и перерыл в доме все шкафы. Однажды в наволочке Ван Хуая он нашел лист бумаги со следующими записями:
«Занял у Второго дядюшки – 300 юаней.
Занял у Чжан Сяньхуа – 200 юаней.
Занял у Ван Дуна – 150 юаней.
Занял у Чжана Пятого – 100 юаней.
Занял у Лю Байтяо – 16 юаней».
«Кошмар, они дошли до того, что залезли в долг
Когда с уборкой риса было покончено, Ван Чанчи взял кусок мыла и хорошенько вымыл Ван Хуаю ноги, а заодно подстриг его черные отросшие ногти.
– Такое ощущение, что ты собрался на курсы? – спросил Ван Хуай.
– Я собрался в город на подработку, – ответил Ван Чанчи.
– Ах ты, бесстыжий! Вместо того чтобы учиться, решил податься в чернорабочие! Ты разбиваешь все наши мечты! В таком случае лучше бы ты не стриг мне ногти и не мыл мне ноги. Я жажду, чтобы ты учился!
– Мне не дано быть книжником. Я самый обычный человек, каких большинство.
Ван Хуай замотал головой и сказал:
– Нет, ты – самородок, ты – наша спасительная звезда.
– Ты перебарщиваешь, – ответил Ван Чанчи. – На самом деле я никто, просто кучка собачьего дерьма.
Ван Чанчи ускользнул из дома на рассвете. Он закинул на плечо сумку, взял в руки кеды и босой пошел по пыльной дороге. Ступая по прохладной земле, он вдруг вспомнил известное выражение: «Дорожная пыль – это прах наших предков». Выпавшая роса увлажняла его ноги, из рощи то и дело доносились пронзительные крики разной живности, на темном небе беспрерывно мигали звезды. Подойдя к росшему в расщелине клену, Ван Чанчи обернулся назад и увидел размытые очертания деревни: дома и деревья были словно растушеваны. Его глаза, как у больного катарактой, застилал туман, казалось, что он видит все это в последний раз. Прошла целая вечность, прежде чем небо немного поменяло оттенок и беспросветная тьма сменилась мрачной синевой. У крыш появился контур, деревья обрели форму, чернота между их ветками и карнизами растворилась. Ван Чанчи промокнул глаза, развернулся и пошел дальше. Дойдя до водохранилища, он хорошенько вымыл ноги, натянул кеды и вышел к трассе ждать рейсовый автобус. Наступил рассвет. В какой-то момент, опустив голову, он про себя отметил, что его вымытые кеды выглядят такими же белыми, как, твою мать, городская стена.
Когда Ван Хуай проснулся, солнце уже пригревало его истощенный зад. Он дважды позвал Чанчи, но тот не откликался. В комнату вошла Лю Шуанцзюй и пересадила его в коляску.
– Я, оказывается, разоспался. А где Чанчи? – спросил Ван Хуай.
– Отправился в город, – ответила Лю Шуанцзюй.
Ван Хуай выкатил коляску за порог и, глядя вдаль на бушующие зеленью горы, стал ругаться:
– Ван Чанчи… Негодная ты тварь, безнадега, взять и променять учебу на работу! Быть чиновником ты, значит, не хочешь, зато чернорабочим – пожалуйста! Ты ничем не прославил наш род, только осрамил отца с матерью, зря мы тебя рожали, слишком высоко я тебя ценил…
Хотя ругался Ван Хуай негромко, энергия его голоса оказалась настолько мощной, что ругательства его, словно вихрь, долетели до крыши дома Второго дядюшки и пронеслись над остальными домами и деревьями. Ван Чанчи, который дремал у дороги в ожидании автобуса, даже очнулся, как если бы его кто-то окликнул. Очертания гор бросали тень на равнину с полями, в воздухе смешивалось журчание воды и пение цикад. На сероватой дороге показался автобус, он остановился рядом с Ван Чанчи. Открылась дверь, Ван Чанчи с сумкой протиснулся внутрь. Ван Хуай, который ругался на пороге дома, неожиданно закрыл рот, и в тот же момент автобус захлопнул свои двери.