Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк
Шрифт:
Будьте здоровы, покойны, счастливы, дорогой, милый друг! Ваш до гроба
П. Чайковский.
215. Мекк - Чайковскому
Плещеево,
23 июля 1884 г.
Милый, несравненный друг мой! Спешу написать Вам только несколько слов, потому что Владислав Альбертович сейчас едет в Москву, а я только что восстала от сна, потому что шесть часов утра.
Посылаю здесь чек на бюджетную сумму и прошу Вас, дорогой мой, не отказать уведомить меня о получении его. Как Вам понравилась Скабеевка, как Вы устроились? Узнала ли Вас Ваша племянница? Я очень рада, что Вы кончили сюиту и отдохнете вполне. Я совершенно уверена, дорогой мой, что Ваша сюита мне понравится, Потому что мне ничьи сочинения так не нравятся, как Ваши. Что же касается неудовлетворительности впечатления при фортепианном переложении, то на это у меня иной взгляд, чем вообще у всех, но об нем я скажу Вам, когда буду иметь больше времени для писанья письма.
Саша еще гостит у меня. Ей, бедной, всё заботы с детьми. Теперь у двух мальчиков,
Будьте здоровы, дорогой мой, от души желаю Вам хорошо отдохнуть и запастись силами и здоровьем для всей зимы. Я очень рада, что Вы имеете хоть маленький уголочек в Москве. Всею душою горячо Вас любящая
Н. ф.-Мекк.
216. Чайковский - Мекк
Скабеево,
23 июля 1884 г.
Дорогой, милый друг!
В последнем письме Вы спрашивали, каково мое мнение о “Saphо” Daudet. Я эту книгу прочел только теперь в дороге и могу тотчас же высказать мнение о ней. Я давно уже охладел к Доде, а теперь, несмотря на его несомненный и сильный талант, он окончательно упал в моем мнении. Если бы Daudet не поставил во главе книги посвящения сыновьям, давая тем чувствовать, что она должна чему-то научить и от чего-то предостеречь их, то, прочтя “Saphо”, я бы просто сказал, что Daudet очень бойко и картинно, а вдобавок и с большим сочувствием к герою и героине романа, описал их чувственность и развращенность. Но теперь, помня, кому посвящена книга, я возмущаюсь фарисейством, притворной добродетельностью автора. В сущности, угождая развращенному вкусу своей публики, он цинически откровенно рассказывает, как в Париже занимаются развратом, а притворяется, что пишет урок для своих сыновей, и хочет, чтобы думали, что им руководили нравственные цели и высокие побуждения оттолкнуть молодых людей от разврата. Побуждение было одно: написать книгу, заманчивую для развращенной французской публики и нажить как можно больше денег. И надо признаться, цель достигнута. Книга будет иметь громадный успех, подобно “Pot-bouille” Zola, романам Gui de Maupassant и произведениям всех вообще адептов новой французской школы. Если хорошенько вникнуть в изображенный автором круг людей и быт их, то окажется, что под прикрытием внешней правдивости и реализма сущность романа — ложь. Sapho — существо невозможное; по крайней мере, я такого дикого смешения честности с низостью, благородства чувств с подлостью не встречал. Но всё же автор, видимо, сочувствовал героине своей, и хотя, судя по посвящению, она должна, в конце концов, оттолкнуть и привести в ужас сыновей г. Доде, но, в действительности, она будет для них привлекательна. Зато ни для сыновей Daudet и ни для кого в мире не могут быть симпатичны добродетельные персонажи романа: скучная и дикая Divonne, невозможные сестры героя, их мать и др. От всех этих персонажей веет деланностью, искусственностью. Sapho — преувеличенное изображение парижской кокотки, но всё-таки кое-что в ней списано с действительности. В тех же лицах нет ничего живого. Бесцветнее всего вышла Irene. Каждый молодой человек, читая роман Доде, поймет, что, в конце концов, Sapho победила в сердце Jean его невесту. Ничем Daudet не выдал своего фарисейства с такой очевидностью, как тем, что Irene, которой мы должны сочувствовать столь же сильно, как ненавидеть Sapho, написана, между тем, так, что невольно мы склоняемся на сторону развратной Sapho.
А засим, большого таланта и мастерства отнять у Доде невозможно, и, конечно, в “Saphо” найдется десятка три превосходно написанных страниц.
Вчера я приехал в Скабеево. Переезд совершился довольно благополучно, но, вследствие царствующей на наших железных дорогах безурядицы, багаж мой, сданный на одной станции Харьково-Азовской линии в Курск, где-то запропал. Начальник станции в Курске обещался мне всё это устроить, но так как в одном из сундуков находится моя партитура сюиты и эскизы фортепианного концерта, то я всё-таки беспокоюсь. Потерянные вещи могут быть заменены, по мере возможности, другими, но как вознаградить и утешить себя, если пропадет большой многомесячный труд! Буду, однако ж, верить, что на днях сундуки мои придут в целости.
Перед самым моим отъездом из Гранкина я писал Вам, дорогая моя, и надеюсь, что письмо мое дошло до Вас.
Будьте здоровы, бесценный, дорогой друг!! Дай бог Вам всякого благополучия!
Безгранично любящий Вас
П. Чайковский.
217. Чайковский - Мекк
Скабеево,
28 июля [1884 г.]
Дорогой, милый друг мой!
Спешу уведомить Вас, что письмо Ваше со вложением чека я получил, и приношу Вам за него глубокую мою благодарность. Я засиделся здесь, и по этой причине получил письмо только вчера. Мне так нравится Скабеевка, что, несмотря на множество дел, призывающих меня в Москву, я никак не могу собраться туда. В самом деле, это очаровательное местечко. Холод мне переносить совсем не мучительно, но когда думаю, о Вас, то сердце мое сжимается, ибо
Будьте здоровы, дорогая моя!
Благодарю Вас от всей души.
Ваш П. Чайковский.
218. Чайковский - Мекк
Климовка,
1 августа [1884 г.]
Милый, дорогой друг мой!
Я только что вернулся из Москвы, куда ездил на один день по делам и, между прочим, получил из банка деньги, за которые еще раз приношу живейшую благодарность.
После нескольких месяцев отсутствия мне всегда доставляет большое удовольствие увидеть Москву. На этот раз она мне показалась более чистой, менее пыльной, чем это обыкновенно бывает летом. Вернулся я сюда с запасом книг и нотной бумаги, с тем чтобы весь месяц остаться в деревне, читать и понемножку заниматься своим концертом для фортепиано. Кроме того, я взялся руководить в течение предстоящего месяца занятиями Лароша, который гостит здесь. Чтобы заставить его работать, нужно в известные часы являться к нему, будить его (он всегда спит) и требовать, чтобы он немедленно начал диктовать (иначе, как диктуя, он работать не может). Одну, статью с моей помощью он написал зимой, теперь заставлю его написать еще одну, и притом на тему, очень мне симпатичную, именно о Моцарте. Мы уже и начали ее и доведем непременно до конца. Конечно, исполнять должность няньки при обленившемся и опустившемся сорокалетнем ребенке довольно невесело, но изредка можно, ввиду того, что, несмотря на всю глубину своего умственного падения, Ларош всё-таки еще может писать о музыке лучше, чем кто-либо в России.
Мне очень приятно было узнать, в Москве, что другой мой приятель из музыкантов, Губерт, лечился в Карлсбаде и получил большое облегчение. Жена его говорила мне, что он очень похудел (а ему это было нужно) и чувствует себя превосходно.
Моя племянница, прелестный, изящный, как фарфоровая куколка, ребенок, восхищает меня своей прелестью. Сначала она немножко дичилась меня, потом привыкла, и теперь мы — величайшие друзья. Здоровье ее некрепкое. Как бы нужно ей было солнце, воздух, но при столь ужасной погоде поневоле приходится держать ее взаперти.
Воображаю, дорогая моя, как неблагоприятно влияет на Ваше расположение духа этот несносный холод и сырость. Я рад буду за Вас, когда Вы попадете в более благорастворенный климат.
Будьте здоровы, милый, бесценный друг!
Ваш до гроба
П. Чайковский.
Сюита моя уже гравируется.
219. Чайковский - Мекк
Скабеевка,
8 августа 1884 г.
Милый, бесценный друг!
С сокрушением думаю о том, как Вам тяжело живется при этом холоде. Вчера выглянуло солнце, — сегодня опять серо и мрачно. Что касается меня, то мне до того нравится вся здешняя местность, что, несмотря на неблагоприятную погоду, я очень доволен здешним моим местопребыванием. К тому же, и работа моя идет очень хорошо. Фортепианный концерт вчерне почти готов, и в скором времени примусь за инструментовку. Вообще моя вера в свои авторские силы, поколебавшаяся было, теперь снова упрочилась. Если бог пошлет мне здоровья, надеюсь еще сделать что-нибудь хорошее.
Не будете ли Вы так добры, дорогая моя, в следующий раз, когда вздумаете писать мне, сообщить какие-нибудь хотя самые краткие сведения о том, что делается в Каменке. Мне никто ничего не пишет. Лев Васильевич не ответил на мое последнее письмо, всегдашняя моя корреспондентка Нат. Андр. Плесская тоже почему-то не пишет, так что я ровно ничего не знаю и немножко беспокоюсь по поводу этого молчания.
Здоровье мое настолько хорошо, что я отложил покамест проект поездки в Виши.
То чувство неловкости и недовольства, которым я страдал прошлой зимой при мысли, что у меня нет своего собственного угла, начинает по временам овладевать мною опять. Но я стараюсь доказать себе, что настоящей причины недовольства нет, что весьма может быть, что, имея что-нибудь свое и основавшись на оседлое житье, я бы стал тяготиться им и искать перемены. Привычка вести кочевую жизнь так упрочилась во мне, что едва ли не самым благоразумным будет продолжать вести ее до конца жизни. Решительно еще не знаю, где буду кочевать в ближайшем будущем. Брат Анатолий с женой отправляются в конце этого месяца в Крым. Вероятнее всего, что я вместе с ними поеду до Каменки и там некоторое время останусь, а там, что дальше будет, не знаю. Но, во всяком случае, нужно будет присутствовать в Петербурге на постановке “Евгения Онегина”. Я с обычным сжиманием сердца и страхом думаю об этом. Очень бы хотелось узнать, какие Ваши планы, милый друг, и когда Вы покидаете Плещеево?
Будьте здоровы, дорогая моя, и дай бог Вам всякого счастия и благополучия.
Ваш, беспредельно Вам преданный
П. Чайковский.
Позвольте Вам рекомендовать книгу, которую я читаю теперь с увлечением : “Муравьи, пчелы и осы”, Леббока.
220. Мекк - Чайковскому
Плещеево,
9 августа 1884 г.
Милый, дорогой, друг мой! Я давно не писала Вам, и это потому, что я ездила к моей Саше в Гурьево, и хотя вернулась в воскресенье, но так холодно, что я не решалась писать, и теперь я с трудом двигаю пером, так руки озябли, но уж видно нам тепла не дождаться в нынешнем году. У Саши я провела время чудесно. Она своею жизнью, своею деятельностью производит такое отрадное впечатление, что каждое место, в котором она присутствует, кажется полным, светлым и теплым. Не примите, друг мой, за пристрастие то, что я говорю; нет, я не способна быть пристрастною, я не довольно добра или, вернее сказать, я слишком зла для этого и у меня слишком сильна потребность критически относиться к каждому предмету, при чем невозможно пристрастие, и при всей моей любви к своим детям, я не пристрастна ни к одному из них.