Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк
Шрифт:
Очень, очень благодарю Вас, дорогой мой,за карточку. Вы вышли лучше всех. Такие фотографии делали на Венской выставке в одну секунду. Буду с нетерпением ожидать от Вас известий об известном деле. Концертов нынешним постом очень много, но хороших очень мало. Война начеку. В Петербурге идет подписка на ополчение. Моя дочь Саша в большом беспокойстве, что ее муж попадет в ополчение, потому что он такого плохого здоровья. Все мои петербуржцы ждут с нетерпением пасхи, чтобы приехать сюда. Все здоровы, слава богу; Милочка и в эту минуту по обыкновению возится около меня с двумя Luftballonen [воздушными шарами.] и объясняет, что l'un a eclate et l'autre vole encore [один лопнул, а другой еще летает.].
Погода у нас стоит на 2° выше нуля, без солнца; езда на колесах.
До свидания, мой милый, несравненный друг. Глубоко любящая Вас
Н. ф.-Мекк.
121. Чайковский - Мекк
Clarens,
22 марта/3 апреля 1878 г.
Мой пароксизм политической лихорадки начинает несколько проходить. Склонный вообще к некоторому пессимизму, я уже вообразил себе, что Россия накануне войны и сопряженных с нею бедствий. Сегодня
Первую часть концерта я уже кончил, т. е. написал ее начисто и сыграл. Я ею доволен, и теперь остается только инструментовать ее. Andante по исполнении его со скрипкой не-удовлетворило меня, и я или подвергну его радикальному исправлению или напишу новое. Финал, если не ошибаюсь, удался так же, как и первая часть.
Весны все нет. Я пишу это письмо рядом с топящимся камином, едва согревающим окоченевшие члены. Солнца мы не-видели уже с незапамятных времен. Мне все кажется, как будто оно осталось в Италии. С наслаждением вспоминаю я две недели, проведенные во Флоренции, где приходилось купаться в теплых лучах весеннего солнца, где в Кашино зеленели деревья и пели птицы. Здесь ненастье так упорно, так продолжительно.. что становится, наконец, грустно. Мне жалко смотреть на нашего мальчика. Он был такой здоровенький, такой розовенький, загорелый в Сан-Ремо и в Италии. Здесь ему приходится сидеть дома. У него хронический насморк, кашель, на лице и руках от холода engeluг'ы [ознобины.]. Я думаю, что у нас в Москве теперь уже весна дает себя чувствовать более ощутительно. Какие Ваши планы на лето, дорогой друг мой? Проведете ли Вы его все в деревне или в конце лета, по обычаю, поедете за границу? Или же, в виду зимней поездки в Италию, из деревни вернетесь сначала в Москву? Только после Вашего последнего письма я вполне понял, что Вам не так-то легко будет уехать зимой надолго из России. Я был, признаться сказать, далек от мысли, что Вы до мелочей входите в администрацию дел своих. И у Вас есть, следовательно, очень значительный элемент прозы в жизни. Полагаю, что для Вас погружение в счеты. Вашей железной дороги так же приятно, как для меня преподавание гармонии в классах консерватории. Что делать! ни власть, ни богатство, ничто не дается без борьбы со своими природными стремлениями.
Я очень задумываюсь теперь насчет будущности брата Модеста. Положение его очень странное, щекотливое и имеет в себе задатки даже трагические. Вот оно в нескольких словах. Два года тому назад он принял на себя труд воспитания своего ученика. Благодаря чудным свойствам этого ребенка и своей любящей натуре он так привязался к нему, что теперь разлука с Колей была бы для него смертным приговором. Между тем, в течение этих двух лет между Модестом и матерью Коли (очень пустой и вздорной дамой) установились самые странные отношения. Они друг другу глубоко антипатичны, и оба должны играть очень тяжелую комедию: она потому, что она не может не дорожить Модестом как полезным человеком для ее сына, он потому, что она мать Коли. Что из этого выйдет? Уйти от них брат не может, ибо любит Колю больше всего на свете. Но жить в одном доме с М-me Конради он тоже не может. Дилемма, из которой не легко выйти. Он все обдумывает, как бы найти исход, часто грустит и теперь, в виду приближающегося свидания с родителями Коли, нередко впадает в очень меланхолическое состояние духа. В конце апреля мне предстоит разлука с ним и с Колей. Много хороших воспоминаний оставит в нас наше житье вместе.
До свиданья, дорогая моя.
Ваш П. Чайковский.
122. Чайковский - Мекк
Clarens,
24 марта/5 апреля 1878 г.
Получил сегодня Ваше письмо, милый друг мой, и как всегда прочел его с наслаждением. Отвечу Вам прежде всего на вопрос, касающийся известного дела. Брат Анатолий пишет мне, что, прежде чем дать обстоятельный ответ, он хочет поговорить с сведущими людьми о процедуре развода, и просит меня покамест не начинать решительных действий. На святой неделе мы увидимся с ним в Каменке, и он желал бы приступить к делу, т. е. отнестись к моей жене с вопросом, согласна ли она на развод, уже после обстоятельных переговоров со мной. Я так и сделаю. Вероятнее всего, что Анатолий проездом в Петербург из Каменки остановится в Москве и вступит в личные сношения с моей. женой. Само собой разумеется, что я буду держать Вас au courant [в курсе.] всего, что произойдет по этому поводу. О, как я буду безгранично счастлив, когда эта ненавистная, убийственная цепь спадет с меня!
Юргенсон не виноват в злосчастной судьбе моего скрипичного вальса. В прошлом году, когда я его написал, Фитценгаген обратился ко мне от имени берлинского издателя Leuckardt, чтобы я отдал ему этот вальс и еще виолончельные вариации, причем предложил мне триста марок гонорария. Так как в России спрос на скрипичные и в особенности виолончельные виртуозные пьесы очень невелик, я согласился и поручил Фитценгагену устроить дело. Между тем, Herr Leuckardt потерпел какие-то финансовые неудачи и вследствие их приостановил свою издательскую деятельность. Месяца два тому назад я поручил Котеку сходить к нему и узнать, в каком положении дело. Оказалось, что рукопись моя безмятежно покоится на полке у Leuckardt'a. Так как я ничем не был связан с ним и предложенного гонорария он мне не присылал, то я написал Юргенсону, давно уже просившему у меня эти пьесы, чтоб он их вытребовал из Берлина, а Фитценгагена просил дать знать своему protege, что я отказываюсь от нашего условия. Я имел тем большее основание это сделать, что на вопрос Котека, когда пьесы будут печататься, Leuckardt отвечал: “Не знаю, когда-нибудь”. Таким образом, Юргенсон только теперь приступит к печатанию пьес.
Концерт мой Вы получите раньше, чем он будет напечатан. Я закажу снять с него копию, и эта копия будет Вам доставлена в течение будущего месяца наверное. Сегодня я написал другое andante, более подходящее к сложным двум частям концерта. Первое же составит самостоятельную скрипичную пьесу, которую я присоединю к другим двум скрипичным пьесам, задуманным мною. Они составят отдельный opus, который я доставлю Вам тоже раньше напечатания. Вообще, дорогая моя Надежда
Сегодня концерт можно назвать уже вполне конченным. Завтра я с жаром примусь за партитуру и хочу уехать отсюда, не имея уже в перспективе этой работы. Летом же я буду писать исключительно маленькие пьесы для фортепиано, скрипки и пения. Это будет нечто среднее между отдыхом и работой.
Боюсь только, что в Каменке мне не очень-то удобно будет писать. Я просил сестру устроить мне помещение по возможности удобное для работы, хотя бы и где-нибудь вне их дома.
Вы вполне угадали истину, друг мой, касательно хандры брата Анатолия. Он влюблен, и на этот раз очень серьезно. Он сделал мне полнейшее признание. Мне приятно знать причину его меланхолического настроения, но, с другой стороны, я не могу не беспокоиться о нем. Предмет его любви девушка, соединяющая в себе бездну условий для самой блестящей партии. Она красавица, богата и вдобавок обладает чудным голосом и в настоящее время заставляет о себе много говорить в Петербурге. Вы, вероятно, или слышали или читали о ней. Мне нет надобности скрывать ее имя от Вас; она называется А. В. Панаева. Анатолий видится с ней беспрестанно и часто бывает в доме ее родителей. Она ничем не дала ему почувствовать, что отличает его преимущественно из толпы своих обожателей. Вообще по всему, что он мне пишет, для меня очевидно то, что у него очень мало шансов на согласие ее сделаться женой брата. Да я не знаю, следует ли желать этого. Я ее не знаю и не могу судить, есть ли в ней данные для супружеского счастья. Но меня пугает, что она знаменит ость, что она если и согласится выйти замуж за брата, то будет беспрестанно давать ему чувствовать всю цену своей снисходительности к его скромному положению. Я очень рад, что увижусь на святой с Толей. В тайне души, несмотря на его уверения, что он только теперь полюбил настоящим образом, я надеюсь, что это увлечение менее серьезно, чем он думает. В сущности, Толя самый влюбчивый человек в мире, и, как все подобные люди, при каждой новой страсти он уверяет, что она последняя и настоящая.
Я перечел очень многое в Некрасове и... простите меня, друг мой, остался при прежнем мнении. Даже нет! я получил о нем еще худшее понятие. Некогда, в молодости, я любил его стихотворения первого периода: “Тройку”, “Огородника” и т. д. Теперь и эти пьесы утратили для меня всякую прелесть. Некрасов, разумеется, человек с талантом, но это не художник. В каждой его пьесе я читаю между строк, как он хлопочет о своей популярности, как он упорно добивается значения заступника и друга народа. В своих последних предсмертных стихотворениях он трогает меня не силою своего творчества, а своими страданиями. И тут он не слезает со своего любимого конька. Он беспрестанно упрекает себя в своей бесполезности для народа, в том, что он ничего не сделал для улучшения его быта. Он плачется, что народ не признает его своим защитником, но все это говорится таким тоном, каким кокетка уверяет своего обожателя, что она лишена всяких прелестей, только для того, чтобы тот стал ей доказывать противное. Некоторые из его последних пьес просто невыносимо скучны, до того цель его сатиры мелка, пошла и ничтожна. Укажу, например, на пьесу “Юбиляpы и Триумфаторы”.В ней Некрасов глумится над русским обжорством, смеется над разжиревшими коммерсантами, изображает в смешном виде глупых генералов, разорившихся князей, модных щеголей, и все это очень дубоватыми стихами, а главное, с юмором самого низменного свойства. В каждом номере жалкого “Развлечения” можно найти пьесы, не уступающие по силе художественной красоты “Юбиляpам и Триумфаторам”. Что касается “Русских женщин”, то я предпочел бы обстоятельный прозаический рассказ о поездках в Сибирь этих двух действительно чудных женских личностей стихотворному произведению Некрасова, которое как поэтическое произведение все-таки слабо, несмотря на привлекательность его героинь. Почему ему понадобились тут стихи? Как хотите, а иркутский губернатор, в форме стиха сообщающий княгине Волконской приказание государя императора удержать княгиню от дальнейшей поездки, несколько комичен. Вообще и в самом выборе героинь Некрасов опять-таки поддался своей слабости слыть за свободномыслящего человека. Это не непосредственные проявления творчества. Ведь если он хотел воспеть женское самоотвержение, то ему не нужно было так далеко ходить за образцами. И помимо жен декабристов можно найти примеры высоких женских добродетелей. Но декабристы?
– это так интересно, это сообщает пьесе характер такого смелого протеста против политического угнетения!
В заключение скажу еще, что очень трудно найти в Некрасове текстов для музыки. Несмотря на все мое нерасположение к его творчеству, я все-таки не могу отрицать его таланта. “Мороз Красный Нос” мне нравится; “Забытая деревня” - в своем роде chef-d'oeuvre. Но во всем этом для музыки нет материала. А ведь это очень знаменательно. В сущности, стихи и музыка так близки друг к другу!
Вы не сердитесь на меня, дорогая моя, за назойливость, с которой я оспариваю Ваше мнение о Некрасове? Не сердитесь, я надеюсь, и за мою попытку обратить Вас в поклонницу Моцарта? Как мы ни близки с Вами духовным родством, но в некоторых подробностях мы можем радикально расходиться, нисколько не ослабляя силу нашей дружбы; не правда ли? Я очень люблю немножко поспорить, не горячась, не сердясь, тихо, спокойно. Но роль заступника я предпочитаю роли хулителя. Mate жаль, что, когда я в первый раз говорил с Вами о Некрасове, я слишком резко напал на него как на человека. В сущности, мне известно только то, что он жил богато, роскошно, ездил в великолепной коляске с огромной собакой (я часто встречал его в Петербурге), выигрывал и проигрывал сотни тысяч, был влиятельным членом Английского клуба. Все это, конечно, не мешало ему быть превосходным человеком. Но как-то странно думать, что поэт, проливавший слезы о народе и глумившийся над богатыми классами, был человек хорошо живший и не пренебрегавший роскошью. Одно несомненно: бедный Некрасов последние два года жизни терпел невыносимые физические страдания. Если у него и были слабости, то своими страданиями он искупил их.