Переполох в Академии Сказок
Шрифт:
— А что, если отбиваться придется? — осторожно спросила Васена.
— Выдерну, — пожал плечами богатырь. — Чай, не впервой. Ну и колдовать я умею малость.
Тут он явно поскромничал. Не может у правнука самого Кощея сила колдовская быть такой, чтоб можно было ее «малостью» назвать. Захотел бы — одним словом все поле перекопал, да только ни к чему Василису пугать прежде времени. Ратислав не знал, как она к его могуществу отнесется, вдруг сбежит без оглядки? Силы-то темные, Кощеевы. Но было и еще кое-что.
Меч-кладенец. Первый такой достал прямо из камня Ратислав, когда еще отроком был. Вот матушка с батюшкой тогда подивились,
Старая, сгорбленная, с толстой клюкой, она сказала, что подчиняется ему дар, покуда к темной силе он не обращался. А стоит лишь один разочек слабину дать, захватит она его по самую макушку, да не избавиться от нее потом никак. Вот Ратислав и держал тьму в себе, так глубоко, как только мог.
Кони мерно жевали траву, а Василиса хозяйничала: расстилала скатерть, раскладывала на ней появляющиеся яства, даже что-то напевала себе под нос. И такая она была уютная и какая-то домашняя, что Ратислав залюбовался, чувствуя, как появляется на губах предательская улыбка. Будто и не богатырь он вовсе, а юнец, впервые увидевший прекрасную девицу. Васена подняла на него взгляд, смутилась, сделала вид, что увлеченно разглядывает блестящие в лучах уходящего солнца блины, щедро сдобренные маслом.
— Василиса, — осторожно начал богатырь. — А вот закончится все, что дальше делать думаешь?
— Так еще и не началось ничего, — мягко улыбнулась Васена. — И полпути не пройдено, да и слишком уж ладно все. Боязно мне, что ждет нас впереди беда лютая.
— Нешто ты думаешь, что я от беды тебя не уберегу? В конце-то концов, кто из нас богатырь?
— Дай-ка подумаю, — шутливо ответила Василиса, а Ратислав не выдержал, прижал ее к себе и зашептал в пахнущую травами и полем макушку:
— Никогда не сомневайся во мне, Василисушка. Никому я не позволю тебя обидеть, слышишь?
— Слышу, — глухо отозвалась Васена, пряча лицо на груди Ратислава. Кажется, ее вера в то, что она не хочет замуж, только что пошатнулась. Слишком уж хорошо было.
Поели быстро, стараясь не глядеть друг другу в глаза. Васене было неловко за внезапную слабость, за то, что позволила себя обнять. А Ратислав, напротив, думал о том, как близко к нему желанная девица, и как она от него далеко. И что не время и не место, и что не такая она, как та же Милана. Сколько раз она пыталась оказаться в его постели, он и считать перестал. Запирал двери, зачаровывал замок, но она каким-то чудом пробиралась, а потом даже не обижалась, когда выгонял. И с каждым разом становилась она ему все противнее. А с Василисой было не так. С ней он хотел навсегда, а значит, ни к чему допускать даже мысли срамной.
Она влекла его и будоражила кровь, одновременно заставляя сердиться на внезапные порывы, хлесткие слова и то, что не желает она слушаться умудренного опытом богатыря, все ей надо сделать по-своему. Но в том и была ее, Василисина, особая сила.
Ратислав постелил свой меховой плащ, чтобы
— Источник тот откроется тому, в ком кровь и живая, и мертвая, кто тьму отринул да свет его не принял. И покорится он, когда встретится сила и ум, отдаст все, что хранил.
С каждым словом голос Васены звучал все тише, пока уставшая за день девица не выронила книгу и не уснула. Ей снился заповедный сад, улетающая прочь Жар-птица и страшный, пронзительный свист, от которого кровь стынет в жилах. Ей понадоблось немало времени, прежде чем она поняла, что свист раздается наяву. Открыв глаза, Василиса увидела Ратислава, спешно отвязывающего коней от меча.
Глава 28. Возьми меня в жены, добрый молодец
Уж, почитай, всю ночь и половину дня летел трехглавый змий за алой лентой. Летнее солнце безжалостно жгло макушки путников, слепило так, что аж до рези в глазах. Луша, еще слабая после воскрешения Снегурочки, с трудом держалась. Хоть и удалось ей ночью вздремнуть, а все же на спине у Горыныча спать было боязно, даром, что Богумил крепко держал. А вдруг зазевается на миг — и поминай, как звали ту сонную ведьму, что со спины ящера свалилась.
В конце концов, усталость взяла свое. Решили на привал остановиться у озерца, что за березовой рощей притаилось. Горыныч с трудом выбрал на берегу пологое местечко, чтоб все его лапы поместились, подставил Луше крыло, а Богумила привычно сбросил в ежевичный куст, хихикая и выдыхая пар, пока богатырь выбирался из колючих зарослей.
— Гад ты чешуйчатый, — беззлобно фыркнул Богумил. — Проголодался, небось?
— Ага, всю дорогу только и думал, какая нога у тебя помясистее, левая или правая, — задумчиво зажмурился Горыныч.
— Обе сырые, — отмахнулся богатырь, доставая из сумки припасенный окорок.
Сумка у него была зачарованная, матушка расстаралась. Наверное, в роду у полезной вещицы водились скатерти-самобранки, а может и еще чего поинтересней. Стоило хоть раз в сумку чего положить, неважно вещи нужные или еду какую, а она там появлялась столько раз, сколько требовалось. Вот и теперь щедро делилась окороками, флягами с водицей и яблочными пирогами.
— Ты ступай лицо да руки умой, — приказала Луша. Она-то уже успела смыть дорожную пыль, а богатырь норовил ухватить пирог прямо грязными руками. Да и на щеках у него поверх пыли начали застывать следы ежевичного сока.
Богумил спорить не стал, спустился к озеру, коснулся рукой воды. Теплая, будто молоко парное. Решив, что если он искупается весь, будет только лучше, богатырь наскоро разделся и вошел в озеро по пояс, чувствуя, как вмессте с пылью уходит дневная усталость. Он так увлекся омовением, что пропустил тот миг, когда спустилось на водную гладь туманное марево, лишь услышал нежный девичий голос. Он звучал откуда-то прямо из тумана, зачаровывал, обещал Богумилу то, о чем он и помыслить не смел.
Околдованный, двинулся богатырь на зов, с каждым шагом погружаясь в воду все глубже. Поначалу он видел неясный образ, а потом разглядел прекрасную беловолосую девицу, бледную, будто никогда в жизни солнца не видывала и совершенно нагую. Она, ни капли не смущаясь, покачивала пышной грудью, извивалась в чистых озерных водах и тянула к Богумилу руки. И он шел, очарованный ее красотой и глубоким, обволакивающим пением.