Переправа
Шрифт:
Груздев любил пельмени. Он вообще любил поесть, что при его немалом весе было вредно. Светлана Петровна время от времени спохватывалась, сажала его на жесткую диету. Груздев подчинялся ей, как и во всем, что касалось домашних дел, безропотно, но страдал при этом так отчаянно, что она не выдерживала. Долгожданные пельмени именно сегодня Владимир Лукьянович воспринял, как еще одну удачу. Он двинулся было на кухню, но тайное желание остаться наедине с рукописью, полистать, посмотреть, что же она там такое увидела, пересилило голод.
— Иди, я сейчас приду.
Груздев сел за стол и попытался отрешиться от авторства, прочесть рукопись как бы глазами Светланы Петровны. Но у него ничего не получилось. Мысли о собственном несовершенстве, литературной беспомощности, возникнув исподволь, защемили сердце с прежней силой.
Владимир Лукьянович горько вздохнул и подумал, что Петровна его просто пожалела. Она же видела, как он мучается, как переживает, и решила поддержать мужа. Для такой жены, как Светлана, это естественно…
Он сидел в своей любимой позе, подперев щеку рукой, и злился на себя за то, что так легко доверился бессовестной Петровне… И еще расхаживал по комнате, как старый журавль, вспомнивший молодость. Старый, доверчивый журавль. Уж себя-то, свои возможности пора знать.
Владимир Лукьянович знал и испытал в этой жизни многое, но он не мог знать, — да и откуда? — что именно эти терзания, сомнения в собственных возможностях и строчках, взлеты и спады настроения — все это вместе и называется творческими муками.
В соседней комнате зазвучали голоса. По смешливой скороговорке и восклицаниям: «Ой, мамочки!» и «Та шо вы?» — Груздев узнал коменданта общежития Тамару Гамаюн, черноглазую румяную хохлушку из Полтавы, жену начфина полка капитана Гамаюна — женщину веселую, добрую и абсолютно безалаберную. Назначить ее комендантом офицерского общежития могли только из уважения к начфину и его четырем сыновьям-погодкам.
Потом голоса стихли, хлопнула входная дверь и в комнату к Груздеву вошла озабоченная Светлана Петровна.
— Командир, — позвала она.
Груздев встал. Командиром Светлана Петровна называла его, когда речь шла о служебных делах.
— Командир, в общежитии давятся всухомятку два наших молодых кадра. Расход, естественно, на них не заказан. Что прикажешь?
— Звать к столу. Заодно и познакомимся.
Глава VII
— Вас приглашают на пельмени, — сказала комендант.
— Что-что? — не понял Хуторчук.
— Не что, а кто. Подполковник Груздев. Замполит полка. Як выйдете на двор, завернете налево до четырехэтажки. Двадцать седьмая квартира.
Она стояла в распахнутой двери — круглая, румяная, в красной шелковой кофточке с оборками на высокой груди, словно только что сбежала в мир с картины Кустодиева. Лейтенанты ошеломленно смотрели на нее.
— Он же нас не знает, — пробормотал Малахов.
Комендант засмеялась, сверкнув золотым зубом.
— Ой, мамочки, та и шо с того? А як же еще люди знакомятся? Ну, приятного вам аппетиту. Смотрите, ключи от комнаты не посейте, бо другие не вырастут.
Приглашение на пельмени потрясло даже бывалого Хуторчука. После училища он три года оттрубил взводным в другой части и ни разу запросто, вне службы, не поговорил по душам с замполитом. А тут не успел порог КПП переступить… пожалуйте в гости.
Общежитие занимало половину второго этажа двухэтажного блочного дома. На первом этаже с торца здания выпирало уродливым наростом каменное крыльцо и железная дверь Военторга. С тыла скромно соседствовали офицерская столовая и продовольственный магазин. Хуторчук резво обежал все эти заведения, полюбовался на амбарные замки с белыми глазками контрольных бумажек и вернулся в общежитие полный печали.
— Завтра же купим чайник и все, что требуется для счастья, — жизнь всухомятку развивает меланхолию.
Само общежитие состояло из нескольких комнат для холостых офицеров и двухкомнатного люкса для изредка наезжавшего начальства. Умывальник, душ и прочие удобства были общими.
Сейчас в общежитии всего две комнаты были заняты холостяками — неженатых офицеров в полку почти не было. В остальных жили семьи офицеров и прапорщиков, прибывших в полк по переводу. Ждали, пока офицеры, убывшие в другие части, получат там жилье и освободят, наконец, квартиры.
К радости Малахова, его поселили вместе с Хуторчуком в маленькой и узкой, как пенал, комнате с двумя кроватями у окна, тумбочкой, двустворчатым узким шкафом и овальным зеркалом на стене возле двери.
Малахов и Хуторчук наскоро привели себя в порядок, смахнули подсохшую грязь с туфель, вымыли руки в ледяной воде и отправились в соседний четырехэтажный дом.
— Конец света! — сказал Хуторчук, перебираясь по кирпичикам через лужу. — Борька, веди себя скромно и не трепи лишнего. Начальство — оно и дома начальство.
На крутой, чисто вымытой бетонной лестнице четырехэтажки жили сытые запахи борща, жареного мяса с чесноком, печеной домашней сдобы с ванилью. На площадках стояли детские коляски, санки, лыжи и прочая, укрытая полиэтиленом, мелкая домашняя утварь. Из-за оббитых черным дерматином дверей рвались на лестницу магнитофонные джазы, регтаймы, а где-то на самом верху гремела «Машина времени»: «…поворот, и мотор ревет…».
Дом был абсолютно штатским и жил обыкновенной, далекой от всего военного, жизнью. Как любой дом на любой улице любого города. Но однажды раздастся сигнал — и из всех квартир этого дома, в отличие от всех других домов города, мгновенно выбегут одинаково одетые мужчины, с одинаково озабоченными тревогой лицами, а в квартирах замрет жизнь и дом затаится в ожидании.
Малахова и Хуторчука встретил широкоплечий громоздкий здоровяк в цветастой рубашке-распашонке с короткими рукавами и в синих спортивных брюках с двойными белыми лампасами. Брюки были заправлены по-казацки в толстые шерстяные носки. На ногах здоровяка были тапочки примерно сорок восьмого размера.