Пересечение
Шрифт:
Шампанское, музыка, предстоящая ночь наслаждений… Есть все-таки счастливые минуты в моей нынешней жизни.
Вот в этот момент и раздается телефонный звонок. Трубку беру не сразу и с досадой (эх, надо было выключить!). Какому кретину пришла в голову мысль беспокоить меня в столь сладостный момент? (Да любому — приятелей этих у меня навалом, и все звонят, и всё вечером.)
— Да, — говорю я нарочно ворчливым голосом.
И вдруг слышу:
— Это Самсонов, мне — Ямпольского. Я молчу, у меня отнялся язык.
— Это Самсонов, мне — Ямпольского, — настойчиво повторяет голос, в котором я улавливаю еле заметный акцент.
— Это я Самсонов, а вы, наверное, Ямпольский, — хриплю в трубку.
— Двадцать три, одиннадцать, пятнадцатая, — четко произносит голос. И еще раз: — Двадцать три, одиннадцать, пятнадцатая.
Щелчок, соединение прерывается.
Я продолжаю стоять с глупым видом, с трубкой в руке.
— Что случилось? — с тревогой спрашивает меня моя ночная подруга. — У тебя такой вид…
— Собирайся быстро, — кричу я, лихорадочно бегая по комнате в поисках пиджака, галстука, ключей, бумажника, — скорей, скорей же.
Ничего не понимая, но заражаясь моим настроением, она быстро набрасывает жакет, хватает сумку, бежит к двери. Мы выбегаем на улицу. Я отчаянно машу руками, останавливаю какого-то левака и с криком: «Десятка, до Казанского» — вскакиваю в машину и хлопаю дверцей. Левак дает газ, а моя остолбеневшая подруга застывает на тротуаре, провожая меня недоуменным взглядом.
Меня лихорадит, я ничего не соображаю. Приезжаем, я вылетаю из машины, бросив водителю десятку. Он кричит мне вслед: «Ничего, успеете». (Думает, наверное, что опаздываю на поезд.)
Я прихожу в себя, стараюсь успокоиться — действительно, успею. Нечего пороть горячку. Лучше проявить осторожность. Заставляю себя спокойно пройтись по вокзалу, затем не спеша спускаюсь в подвал к камерам. Осматриваюсь — милиционера поблизости нет. Подбираюсь к пятнадцатой ячейке, набираю шифр, дергаю. Не открывается! Дергаю сильней — тот же результат. Чуть не реву от отчаяния. Вглядываюсь — не та ячейка. Вытираю холодный пот, разыскиваю правильную. Она рядом, снова набираю шифр, открываю дверцу, вынимаю конверт, сую за пазуху. Захлопываю дверцу. Оглядываюсь… и едва не падаю в обморок: ко мне неторопливо направляются два плечистых парня. Они смотрят на меня с угрожающим видом, один опускает правую руку в карман. Сердце мое останавливается. Я приваливаюсь к стенке, закрываю глаза. Вот он, конец!
Слышу шепот, щелканье дверцы, какую-то возню. Открываю глаза: парни вытаскивают из ячейки напротив какие-то сумки, корзинки, тихим голосом попрекая друг друга. Пронесло!
Наверное, именно в этот момент я твердо решил бежать. С таким страхом жить невозможно, нет!
Выхожу из вокзала, сажусь в такси, всю дорогу посматриваю в заднее стекло, вылезаю не у дома, а в соседнем переулке, крадусь проходным двором, застываю в темных арках, все время оглядываюсь.
Дома в изнеможении валюсь в кресло, рву конверт, читаю:
«Приложенный текст размножить на машинке, забросить в уборные в театрах, концертных залах, стадионах».
А текст! Господи, что за текст? На кого он рассчитан? Мистер Холмер и его гуманистическая организация — динозавры! Но за такой текст, если его найдут у меня, можно схлопотать десять лет.
И тут я совершаю первый разумный поступок за сегодняшний вечер. Аккуратно складываю письмо, конверт и «текст» на противень, сжигаю, перемешиваю пепел и спускаю в уборной (самое подходящее для них место, тем более велено в уборные и отправить).
Эту ночь почти не сплю. Что делать? Что делать? Не такой уж я дурак, чтоб не понять — это лишь начало, дальше последуют другие задания потрудней и поопасней. Гуманистическая организация, как же! Но я уже замаран, и как еще! Надо сматывать удочки. Надо любым способом попасть за рубеж, попросить политического убежища, добраться в США, связаться с этим Холмером (Как? Не беда, телефоны и адреса Джен и Сэма у меня есть). Сказать, что меня засекли, и вот удалось вырваться, гоните обещанное место, деньги, гражданство и т. д. и т. п. Они своего поддержат. Все-таки кое-что я для них сделал и еще могу, например, консультировать по части молодежи, интеллигенции, киношников, кто есть кто, кто пьяница, кто тряпки любит, у кого порновидео, их можно подцепить на крючок, шантажировать, завербовать. Ну как меня в свое время. Чем они лучше? Вот пусть тоже попотеют. Да.
Господи, господи, помоги! Была б икона, я бы на колени бухнулся.
И господь услышал мои молитвы!
Назавтра меня вызывают и сообщают, что через месяц мы с Известным режиссером летим в Голливуд подписывать режиссерский сценарий.
Ура! Только бы продержаться.
Что сказать об этих тридцати днях? Не дай бог пережить такое. Ночью просыпался, прислушивался к шагам на лестнице, на улицах все время оглядывался, от прохожих шарахался. К телефону боялся подходить.
Ничего не может быть мучительней страха…
А впрочем, может, тоска.
Я ходил по родным мне с детства улицам и переулкам, заходил в аудитории института, на стадион… Все это я вижу в последний раз. У меня перехватывало дыхание, я вздыхал так громко, что люди оборачивались. Боролся с этим, старался думать о том, что меня ждет. Садился по вечерам у своего видеомагнитофона и крутил что попало, лишь бы с пальмами, бассейнами, «кадиллаками», светскими приемами, дорогими отелями, фешенебельными резиденциями. Вот, твердил я себе, вот, что меня ждет. Там я буду жить, не жизнь — райское житье. Лишь бы успеть, лишь бы скорей уехать…
Все испортило письмо Жукова. Уж не помню, когда оно пришло. Как всегда в последнее время, я лишь пробежал его и куда-то засунул. А теперь нашел — помятый воинский конверт.
«Знаешь, Борька, — писал мой далекий друг, — я даже представить не мог, сколько на свете всякой красоты. Когда мы с тобой изучали географию и Михал Михалыч («Глобус» мы его звали), помнишь, рассказывал нам о тундре, саванне, тайге, джунглях, мы-то с тобой в окно смотрели. Помнишь, росла там у нас на асфальте такая одинокая береза. Небогатая. Глобус любил свой предмет. Уж как все расписывал. Ничего мы с тобой тогда не слушали. Себя только. А теперь, когда повидал я эти леса, поля без конца, на заре, в сумерках, под снегом, в тумане, под солнцем, эх, Борис, бледно, скажу тебе, повествовал нам Глобус. На деле в тысячу раз все красивей…»