ПЕРЕСТРОЙКА В ЦЕРКОВЬ
Шрифт:
Не народный бунт смел унию, а турки (точнее — Промысл Божий через турок, которым Он передал власть над Константинополем)…
Народ же в последний день Константинополя устремился именно в тот самый храм Святой Софии, который формально был уже униатским. Та, последняя литургия, о которой потом сложили так много легенд, была униатской… Но для турок, захвативших Константинополь всего лишь через полгода после обнародования унии, было политически выгодно отколоть восточных христиан от западных. Идея унии лишилась государственной, светской поддержки. И потому для епископата, не связанного более императорской волей, уже не составило труда отвергнуть униональные подписи… А в Москве не возмутились ни епископы, ни народ. Тут при известии о заключении унии «вси князи умолчаша и бояри и инии мнози, еще же паче и епископы рускиа вси умолчаша и воздремаша и уснуша». Здесь отторжение унии (изгнание митрополита Исидора) произошло по инициативе и воле великого князя Василия Васильевича [896] . Кстати, именно Исидор в 1452 году уже в качестве папского посла и возглашал унию с Констанинопольской Церковью (спустя полгода он убежит от турок, переодевшись простолюдином)… А в другой византийской столице — Фессалониках — народ не принял святителя Григория Паламу в качестве своего архиепископа [897] .
896
См. Карташев А. В. Очерки по истории Русской Церкви. M., 1991. Т. 1. С. 356.
897
См. Успенский
А о том, что богословские революции могут происходить незаметно для народа, свидетельствует хотя бы история русского богословия: двухсотлетнее пленение школьного богословия католической схоластикой вызвало в конце концов протест среди самих ученых богословов (вспомним хотя бы архиепископа Сергия (Страгородского), архиепископа Феодора (Поздеевского), священномученика Илариона (Троицкого)), но не в монастырях и не на приходах… И вновь повторю свой аргумент: исходя из формулы «народ хранитель благочестия» нельзя объяснить, отчего, например, народ Западной Украины своим сердцем принял унию, а народ Восточной — опять же сердцем ее отверг…
Наконец, стоит помнить, что в Послании Патриархов тот народ, что хранит благочестие, по гречески назван Xaoqt а не eOvoq. Этот народ не имеет отношения к этническим общностям и к социологическим вопросам. Здесь «народ» — это «верные», люди Церкви, люди, живущие Церковью и живущие церковно. О них говорит формулировка «Катихизиса» современника авторов «Послания» — московского святителя Филарета: «Все истинно верующие, соединенные Священным Преданием веры, составляют из себя Церковь, которая и есть верное хранилище Священного Предания» [898] . Здесь вполне осознанный и нарочитый круг в определении: те, кто в Предании, и хранят Предание. Не народ, но верные хранят веру. Верные же — это те, кто достойно \л с рассуждением (ср. 1 Kop 11:29) участвуют в Литургии верных.
898
Митрополит Филарет Московский. Пространный христианский катихизис. M., 1909. С. 6.
Есть еще в греческом языке для обозначения народа слово демос. Может быть, именно демос свят и непогрешим? В текстах Нового Завета слово демос употребляется три раза. Деяния 12:22: А народ восклицал: это голос Бога; а не человека, — и это была всенародная лесть Ироду. А в Деяниях 17:5 и 19:30–33 демос — это толпа. «Толпа — хранитель благочестия» звучит несколько странно…
Так, может, всегда «чувствует» Православие этнос? Насколько православно, «верно» православное население православных стран? Насколько «рассудительно» его участие в Литургии? Нет — богословскую работу по уяснению истин Предания нельзя подменять этнографическими исследованиями того, «какую веру верует» этнос. Руссоизм, «народничество», народопоклонство неприемлемы в богословии. Призывы к «опрощению», обучению «у народа», «слиянию с народной стихией» опасны — как опасны любые призывы к играм со стихиями. И если мы со Христом умерли для стихий (Кол 2:20) — то эта смертность (в смысле неподвижность, отсутствие реакции на провокации и приглашения со стороны мирских стихий) должна быть распространена и на стихию народную.
И уже тем более нельзя из этой формулы выводить нечто более радикальное: мол, народная вера и есть нормативное Православие и критерий праволавия. Не все то, во что верит прихожанин, православно. Не все свои верования он почерпнул из церковной проповеди, из Писания и святых отцов [899] . Не все приходские «предания» тождественны преданиям вселенским. И не все свои верования прихожанин раскрывал перед духовником и повергал его суду. Не все даже замеченные псевдоправославные верования духовник счел пастырски необходимым оспорить [900] .
899
1 «А еще в эти дни русский крещеный человек (обычно степенный и осмотрительный), забыв обо всем, как одержимый, буквально бросается в объятия к нечистой силе. Нарушая всевозможные табу, грешит жадно и безоглядно. Грешит так, словно не может не грешить… «На стыке Старого и Нового года, — согласно народному поверью, — есть страшный разлом. Господь Бог на радостях, что у него родился Сын, позволил чертям покинуть преисподнюю, вот они и гуляют-шалят на воле до самого Крещения. И ничего тут не поделаешь…» Гадая тысячью различных святочных способов «на суженого-ряженого», деревенская девушка никогда не забывала снять с себя нательный крестик и пояс-оберег (со словами псалма «Живый в помощи Вышнего…»), чтобы не распугать ненароком чертей — какое без них гадание? Привычный страх перед нечистой силой, заставлявший прежде крестить даже зевнувший рот (чтобы бес не залетел), на Святки куда-то улетучивается. Все наперебой стремятся угодить расшалившимся чертям. Сентиментальные малороссийские колядки, исполняемые чинными «христославами», да кукольные вертепы с волхвами-пастухами (то, что нынче ошибочно считается русской святочной традицией) — на самом деле, не более, чем позднее заимствование. До XVIII века этих благопристойных «импортных» развлечений на Руси не знали — «бал правили» сплошные непристойности. В отличие от порядком «окатоличенных» малороссов (панически боящихся всякой нечисти), русские люди (особенно на Севере) с чертями были «на короткой ноге» — баловали домовика-хозяюшку нюхательным табаком, а банника — ржаным хлебцем, вышивали маленького «личного» чертика на изнанке рубахи (чтобы чужих не подпускал). В общем, принимали Божий мир таким, каков он есть, — с чертями. Считалось, что по-настоящему страшна лишь чужая нечисть (различали «своебесие» и «чужебесие»)…"Маленький, щупленький, носик востренький, в очках, говорит быстро, складно, да ничего не поймешь, и все время улыбается…" Тьфу! Одно слово:«хвранцуз». Ну как от такого не отбиться без «рогатых союзников»?! Святки — самая нижняя точка годового календарного круга — самое время с ними водиться… Вот и колобродит русский человек чертям на радость, себе — на пользу 12 дней. А в ночь на тринадцатый — начертит где только можно мелом крест, помолится в Божьем храме и, несмотря на лютый крещенский мороз, с головой окунется в прорубь-иордань, смывая жирную копоть святочного баловства, заново рождаясь для явившего Себя миру в этот день Божьего Сына…» (Владимир Голышев. Святки // Завтра. M., 2000. № 2). Это не этнографические заметки. Это патриотическое воспевание чего угодно, лишь бы «народного».
Пример фольклорного верования, с которым церковное учительное слово не спорит: народное убеждение в том, что на Пасху всегда солнышко играет, а на Богородичные праздники (особенно на Благовещение) небо голубое. Спорить тут, конечно, не стоит. Но во избежание разочарований неплохо было бы держать в уме заметку из дневника Государя Николая Александровича: «25.3.1918. Благовещение. Крестопоклонное воскресенье. Погода была неудачная — серая и холодная» (Дневники Императора Николая II. M., 1991. С. 672).
900
Кстати, вот один из вопросов, на которые у меня нет ясного ответа: почему католическим мирянам мы не прощаем их ошибочного верования в папскую непогрешимость или Filioque и не допускаем их до причастия в наших храмах, а наших собственных прихожан, которые сплошь и рядом придерживаются заблуждений гораздо более серьезных — спокойно причащаем, не заботясь об исправлении их суеверий? Неужели не понятно, что за приходским суеверием, запрещающим есть арбузы и яблоки и вообще все круглое в день усекновения главы Иоанна Предтечи стоит матерый
«Верные», посещающие наши храмы и даже причащающиеся в них далеко не во всем верны Православию3. А если он не верен Православию — значит он и не член того Лаоса (церковного народа), который хранит Православие.
В общем, народное происхождение некоего поверья — не есть индульгенция. Принятие чего-то прихожанами еще не есть гарант духовной доброкачественности. Слишком много церковная история знает примеров, когда церковный народ послушно оставлял Православие и следовал в ересь вслед за своими пастырями… И даже боль-
1 «А еще в эти дни русский крещеный человек (обычно степенный и осмотрительный), забыв обо всем, как одержимый, буквально бросается в объятия к нечистой силе. Нарушая всевозможные табу, грешит жадно и безоглядно. Грешит так, словно не может не грешить… «На стыке Старого и Нового года, — согласно народному поверью, — есть страшный разлом. Господь Бог на радостях, что у него родился Сын, позволил чертям покинуть преисподнюю, вот они и гуляют-шалят на воле до самого Крещения. И ничего тут не поделаешь…» Гадая тысячью различных святочных способов «на суженого-ряженого», деревенская девушка никогда не забывала снять с себя нательный крестик и пояс-оберег (со словами псалма «Живый в помощи Вышнего…»), чтобы не распугать ненароком чертей — какое без них гадание? Привычный страх перед нечистой силой, заставлявший прежде крестить даже зевнувший рот (чтобы бес не залетел), на Святки куда-то улетучивается. Все наперебой стремятся угодить расшалившимся чертям. Сентиментальные малороссийские колядки, исполняемые чинными «христославами», да кукольные вертепы с волхвами-пастухами (то, что нынче ошибочно считается русской святочной традицией) — на самом деле, не более, чем позднее заимствование. До XVIII века этих благопристойных «импортных» развлечений на Руси не знали — «бал правили» сплошные непристойности. В отличие от порядком «окатоличенных» малороссов (панически боящихся всякой нечисти), русские люди (особенно на Севере) с чертями были «на короткой ноге» — баловали домовика-хозяюшку нюхательным табаком, а банника — ржаным хлебцем, вышивали маленького «личного» чертика на изнанке рубахи (чтобы чужих не подпускал). В общем, принимали Божий мир таким, каков он есть, — с чертями. Считалось, что по-настоящему страшна лишь чужая нечисть (различали «своебесие» и «чужебесие»)…"Маленький, щупленький, носик востренький, в очках, говорит быстро, складно, да ничего не поймешь, и все время улыбается…" Тьфу! Одно слово:«хвранцуз». Ну как от такого не отбиться без «рогатых союзников»?! Святки самая нижняя точка годового календарного круга — самое время с ними водиться… Вот и колобродит русский человек чертям на радость, себе — на пользу 12 дней. А в ночь на тринадцатый начертит где только можно мелом крест, помолится в Божьем храме и, несмотря на лютый крещенский мороз, с головой окунется в прорубь-иордань, смывая жирную копоть святочного баловства, заново рождаясь для явившего Себя миру в этот день Божьего Сына…» (Владимир Голышев. Святки // Завтра. M., 2000. № 2). Это не этнографические заметки. Это патриотическое воспевание чего угодно, лишь бы «народного».
Та же Западная Украина дает пример настойчивого отторжения Православия народом, которому православное государство пыталось вернуть его былое православное благочестие…
Если народ хранит Православие — значит, Православие есть не более чем часть «этнографического наследия». Вернее было бы сказать иначе: Православием храним народ. Бог милостью Своею терпит нас, и несмотря на все наши беззакония (как личные, так и общенародные), все же не отрекается от нас. И те люди из народа, которые будут держаться Православия, не отступят от него, — они будут сохранены в той самой Церкви, которую славянофилы воспевали как «организм любви». Нет, не народ хранит Православие. Бог, который есть Любовь, долготерпит на нас и сохраняет нас в той Церкви, Которую Он стяжал Своею Кровию (а совсем не нашим «благочестием»). Не народ выступает гарантом благочестия истинной веры, но истинная вера сохраняет этот народ на сверх-языческом уровне духовного развития.
История Церкви знает более чем достаточно примеров, когда народ, сохраняя свое обычное благочестие, тем не менее оказывался вне Церкви, в силу того, что иерархия уклонилась в ересь. После утверждения в Египте монофизитства — заметили ли египетские и эфиопские крестьяне, что их благочестие уже вне Православия? А немецкие и английские простолюдины смогли ли своим благочестием удержать самих себя в Церкви? Заметили ли они сами тот миг, когда европейская церковная иерархия отпала от Православия? Чем благочестие греческих крестьян было выше благочестия крестьян франкских, испанских или италийских? Значит, не от уровня народного благочестия зависело — сохранит ли эта церковная провинция Православие, или же отойдет от него… Само по себе благочестие слишком часто оказывается бессильным и безмолвным перед лицом искажений веры со стороны богословов и иерархов. Только в тех случаях, когда реформаторы неумно вмешиваются в обыденное течение благочестивой жизни — они обращают на себя внимание народа и вызывают его возмущение (отрицанием икон или запретом именовать Марию Богоматерью). Но те изменения вероучения, которые не сказываются прямо и очевидно в течении приходского богослужения, могут пройти вполне незаметно, и «народное благочестие» даже не заметит, что произошла подмена…
При обсуждении этой темы стоит также помнить, что русский народ принял большевизм. История нашей страны показывает, что наш народ дружно голосовал за Ельцина, с энтузиазмом голосовал за Путина, а сколько восторгов вызывал Михаил Сергеевич Горбачев в начале своего правления! Я уж не говорю о всенародном культе Аллы Пугачевой, Кашпировского и прочих «духовных лидеров».
Говорить о народе как хранителе благочестия вообще можно было только в эпоху до социологических опросов.
Социологические опросы показывают, что даже наши постоянные прихожане весьма смутно представляют— к неверию во что их обязывает вера в Христа. Опрос, проведенный среди москвичей социологическим центром МГУ, показал, что «в гороскопы верят 26 % православных. Среди христиан верят в колдовство, порчу и дурной глаз — 47 %, в спиритизм — 18 %. Стоит обратить внимание на то, что если в колдовство верят 47 % христиан, то в дьявола только 32 %. Значит, далеко не все считают магические чары пособничеством дьявольских сил. Если сравнивать характеристики сознания «определенно верующих» и «определенно неверующих», то есть, по сути, атеистов, то выясняется, что именно последние в 2–4 раза меньше подвержены влиянию суеверий, оккультизма, сатанизма. Так, соотношение верящих в колдовство среди верующих и атеистов соответственно 57 % и 21 %, в астрологию — 29 % и 15 %, в спиритизм — 25 % и 6 %. Более того, распространенность веры в колдовство среди верующих прямо пропорциональна частоте посещения ими церкви. Так, численность верящих в колдовство, порчу, дурной глаз почти одинакова среди посещающих церковь еженедельно (54 %), 2–3 раза в месяц (59 %), 1 раз в месяц (50 %), 2–5 раза в полгода (54 %); снижается она только среди посещающих церковь довольно редко — 1 раз в полгода и 1 раз в год (соответственно 41 % и 40 %), еще ниже становится среди тех, кто вообще не посещает церковь (31 %), хотя, казалось бы, все должно быть наоборот. Верящих в астрологию, гороскопы также максимальное и почти неизменное число среди наиболее частых прихожан: среди посещающих церковь еженедельно — 34 %; 2–3 раза в месяц — 39 %, 1 раз в месяц — 34 %. Среди тех, кто не ходит в церковь, верящих в предсказания астрологов вдвое меньше — 16 %. Тот факт, что распространенность суеверий и оккультизма среди верующих прогрессирует по мере увеличения частоты посещения ими церкви, свидетельствует о слабом влиянии духовенства даже на постоянных прихожан, которые выходят из храма с теми же заблуждениями, что и пришли» [901] .
901
Варзанова Т. Во что верят прихожане? Религиозное сознание современных верующих // Русская Мысль. Париж, 4 сентября 1997.