Пересуды
Шрифт:
— Мефрау, я имею честь быть с вами знаком.
Матушка продолжала смотреть в окно. Поезд замедлял ход.
— И с вами тоже, — продолжал он, поворачиваясь ко мне. — Вы были медсестрой во время войны. Да или нет? Феникс, резиновая фабрика. В Эсхвеге. — Он поднялся, взял свой фибровый чемоданчик и добавил: — Вы правы, что хотите обо всем забыть. То были тяжелые времена.
— Минеер, — сказала матушка, так и не взглянув на него, — занимайтесь своими делами.
— Мефрау, — ответил он, помолчав, — я много чего видел в жизни, но никогда не
— Минеер, — произнесла матушка неторопливо.
— Да, мефрау. Вы что-то хотели сказать?
Матушка покачала маленького, удивленного Рене на коленях.
— Что с такой рожей вам светит одна работа: дерьмо сортировать.
Он кивнул. Потом снова кивнул, и еще раз, и еще. Поезд миновал станцию Дендермонде.
— Странно, — сказал он, — а ведь мне уже говорили это раньше.
Моя гордая, мстительная матушка теперь худа, как скелет, у нее вставная челюсть, мертвая сухая кожа, рак пищевода.
Надо будет сегодня ей позвонить.
Потом Рене торопливо и жадно съедает два бутерброда с вареной ветчиной. Потом прикуривает половинку самокрутки, распространяющей странный запах какой-то травы.
— Сними-ка рубашку, — говорит Альма. — Я ее постираю. Пока можешь взять одну из отцовских.
— Нет.
— Или возьми у Ноэля.
— Нет.
— Нет так нет. Но вот эту штуку надо немедленно постирать и выгладить.
Альма пытается снять с его шеи яркий, обтрепанный шелковый шарфик. Рене шлепает ее по руке. Шарфик сползает, открывая шею, и Альма видит синяк, фиолетовое пятно с охряной каемкой.
— Ты подрался? В кафе? В кафе, где собираются плохие люди?
— Главное — никакой политики, — вступает Дольф. — Политика делает из людей полных идиотов. Поглядите только на Поля-Анри Спаака, того, что по международным делам.
Рене поправляет шарфик. Проходит через кухню на веранду, спускается в садик.
Соседям его не увидеть, разве что кому-то из мальчишек Агнессенсов повезет добраться до слухового окна. Дольф наблюдает за неуверенной походкой Рене. Походкой постороннего.
Впервые Дольф увидел золотистую головку и сдвинутые брови этого чужака в больнице. Альма сидела в постели, подложив под спину шесть или семь подушек. Она сонно улыбнулась Дольфу:
— Он нравится тебе?
— Мне надо к нему привыкнуть, — сказал Дольф. — Уж очень он желтый.
— Желтуха потом сходит.
— Надо надеяться.
— Так нравится или нет?
— Он красивый, очень красивый. Не могу поверить, что это мой ребенок.
— Да он и не твой вовсе.
Он искал скрытого смысла в ее шаловливой улыбке, в ее юном, сияющем лице. Темные соски просвечивали сквозь намокшую рубашку. Он знал, что должен подыгрывать другой, чужой и непонятной стороне ее натуры.
— Чей же он тогда? — выдавил он наконец.
— Погляди.
— Это нос?
— Дольф, у моего отца тоже такой нос. Смотри же глазами.
— Ямочка на подбородке?
— Такая есть у Арсена, школьного учителя.
— Нет, Альма, нет! Только не Арсен, прошу тебя.
Она уже стонала от смеха.
— Поди-ка, — сказала она и, обвив сильными, теплыми, полными руками его шею прошептала ему в ухо что-то невнятное, потом сказала: — Ты никогда этого не узнаешь, — и дунула ему в ухо со всей силы. Он вскрикнул.
Акушерка сказала:
— Что за глупые дети!
— Дурачок, — сказала Альма, — смотреть надо на пальчики на ногах. Пальчики у него твои, таких больше ни у кого нет.
Рене возвращается в комнату. Не могу сказать, думает Дольф, что я рад его возвращению. Я боюсь за него сильнее, чем когда он сбежал, тогда мне помогали, объединившись ради такого случая, жандармерия и полиция.
— Ты до сих пор не спросил, как поживает твой брат, Ноэль, — говорит Альма. — Во всяком случае, ты вернулся вовремя. Тебе трудно будет его узнать.
— Он работает, — включается в разговор Дольф. — У Байттебира. Грузчиком. Ему нравится работа. Много времени проводит на воздухе. Ему это полезно. Иногда работает в саду Его Преподобия. Или возит Его Преподобие, если тот устал и не хочет сам вести машину.
— Мы с отцом думаем, что он завел подружку. Никогда не догадаешься кого.
— Юлию Ромбойтс, — вступает Дольф. — Она заходит за ним, когда идет в кино или на танцы. Она научила его танцевать.
— Я и сама удивляюсь. Времени они зря не теряют, не успеем оглянуться — а она уж тяжела. Может, оно и к лучшему будет.
Альма презрительно фыркает. Не родилось еще девушки под стать ее сыновьям, страдальцу Ноэлю и эксцентричному Рене. Если бы королева Юлиана Нидерландская здесь, в нашей лавчонке, пала перед нами на колени, держа в унизанной кольцами руке чек на пять миллионов бельгийских франков [8] , и попросила Рене или Ноэля сочетаться браком с одной из ее принцесс, Альма, наморщив нос и надув губки, ответила бы: «Мне надо подумать, Ваше Величество. Не уверена, что ваше предложение нам подойдет».
8
100 бельгийских франков в 1960-е годы примерно соответствовали 2 долларам, а доллар тогда был дорогой, американцы любили ездить в Европу.
Рене кашляет, проводит рукою по шарфику, нажимает пальцами на больное место. Потом спрашивает:
— Что это за машина, которую водит Ноэль?
— Наш Ноэль?
— Машина Его Преподобия.
— «ДАФ-55»? Та, которая автомат?
— По-видимому, — говорит Дольф.
Рене
Мама сильно сдала, думает Рене. Она сутулится, ей трудно держаться прямо. Она глотает с трудом.
И в четвертый раз спрашивает, рад ли я, что вернулся домой. Какая крошечная у нее лавчонка. Четыре шага в длину, три в ширину.