Пересуды
Шрифт:
— Кома, кома — легко сказать. Какая стадия, вот что важно! У комы гораздо больше стадий, чем ты думаешь.
— Учитель, Учитель, вы и медицину можете нам преподать?
— Сперва — говорит Учитель, всегда готовый поделиться избытком знаний с ближними, и его толстую рожу озаряет вдохновение. — Сперва стадия, близкая ко сну, сменяется потерей сознания. Исчезновение рефлексов, отсутствие реакций.
Толстые щеки, меж которых свободно болтается язык, немереная дурость, глядящая сквозь толстые стекла очков,
— При вегетативном состоянии отдельные части тела больного могут двигаться, хотя человек пребывает в забытьи. Он может строить какие угодно рожи — почему бы и нет? — но ничего не замечает вокруг себя, и, может быть, это даже хорошо. Потом наступает то, что мы называем «синдромом запертого человека», которым страдает Лайпе Нитье, он не может говорить, но ментально реагирует и способен к коммуникации движением своих глаз. Теперь ты.
Лайпе Нитье сел, потом лег — могу поклясться. С головы до ног. Его битва со смертью продолжалась дольше, чем у любого из жителей Алегема. Кожа казалась пересохшей. Потом он вышел из комы и сказал, что едва не умер, да так оно и было.
Ноэль
Я ждал, держа наготове полотенце, свежее, из шкафа. Доктор Вермёлен мыл руки под краном. Странно, ведь он даже не прикоснулся к Рене. Потом выпил несколько рюмок геневера. Доктор торжественно заявил властям, что Рене не в состоянии участвовать в следствии, мама готова его расцеловать. Он заявил господам стряпчим с папками, полными документов, что Рене страдает от последствий контакта с содержащим арсеникум ползучим растением, вызывающим рак. Я не такой дурак, чтобы это забыть, но кое-что все-таки пропускаю, хотя стараюсь изо всех сил, до боли в затылке. Не то чтоб я все понимал, но я должен, по крайней мере, запоминать звуки, пока они не растворились в воздухе.
Высокое напряжение нейронов, электрическое напряжение скрытых воспоминаний в нашей пыльной лавке. Что-то в этом роде.
Между тем на лице Рене появляется маска смерти. Я сижу рядом с его кроватью. Мне хочется, чтобы Бог позволил мне умереть вместо Рене. Я хотел бы, чтобы Бог пересоздал меня ради шутки. Но Бог ничего не делает ради шутки. Он тоже должен подчиняться. Не спрашивай меня кому. У Бога было время подумать, когда Он позволил мне разбиться, наверное, Он где-то схалтурил, ведь вторая версия Ноэля Катрайссе оказалась не слишком удачной.
Дыхание Рене ускоряется, я слышу странные звуки, хрип.
— Отходит, — шепчу я. — Мама, он отходит.
— Куда? — спрашивает она громко.
— Этого никто не знает.
— К снежным чудовищам, — говорит она.
Отец почему-то начинает орать, что сейчас не время нести чушь.
— В такой момент, черт бы вас всех побрал!
Доктор Вермёлен говорит, мы должны ему сто восемьдесят франков.
— Меньше, чем в прошлый раз, — говорит мама.
— Но я и делал гораздо меньше.
— Вы еще придете? — спрашивает отец.
— Возможно. Мне пора. Смотрите, чтобы он не простудился. Если даже ему станет жарко, не давайте ему раскрываться.
Хорошо, что Рене этого не слышит, он не переносит жары. Ни экваториальной, ни даже от нашей печки.
— Я должен идти. К Хендриксену, у него корова все время блюет и кусает других коров за вымя. Интересный случай. Потом — к Фредье Делуа, подхватил корь в сорок четыре года. Потом — в инспекцию городского контроля. Мы, доктора, обязаны сообщать о серьезных случаях, но я могу сообщить только о многоуровневой инфекции.
Потом он осматривает маму, отдельно, у нее в комнате, и она возвращается в кухню совершенно успокоенной. Доктор Вермёлен удаляется, мама ставит на стол кровяную колбасу и яблочный мусс, но со мной что-то не так, вы давно знаете, что со мной что-то не так, но в этот раз другое «не так»: мне совсем не хочется есть, хотя я обожаю кровяную колбасу, особенно с изюмом.
— Что думает доктор о полосках у него на спине?
Мама говорит:
— Это пройдет. Что-то с селезенкой, разрыв, что ли, вызвавший кровотечение, ничего серьезного.
Врет. Это правда, без селезенки можно спокойно дожить до самой смерти. Но все равно она врет. Она может.
— А тебе он что сказал?
— Ничего особенного, — говорит.
— Врешь.
— Тебе не нравится кровяная колбаса? Ты совсем не ешь!
Она прижимает ладони к глазам, словно пытаясь остановить слезы, и стонет:
— Я заслужила наказание, но почему оно настигло меня через моего ребенка?
— Альма, — отец говорит. — Прекрати, пожалуйста.
— Да, мама. Пожалуйста.
— Я сняла все деньги с банковского счета.
— Все? — спрашивает отец.
— Я должна лечь в больницу в Варегеме, — говорит. — У меня нет другого выхода. У нас ничего не осталось. Ни одной бутылки не продано. И монашки больше не берут у меня вязания. Я несколько недель потратила, а сестра Клара и говорит: «Я бы взяла, да матушка настоятельница не позволяет». Потому что сестры из их ордена были изнасилованы и убиты белыми в форме наемников, и она уверена, что среди них был наш Рене.
— Матушка настоятельница, — отец говорит, — да просто она из Изегема, вот тебе и объяснение.
Хотел бы я знать, что я могу сделать для Рене и для мамы. Или для отца. Или даже для наших деревенских, слепо уверовавших, что мы, семья Катрайссе, виноваты в их болезнях. «Западнофламандская чума распространяется», — говорят по радио между сообщениями о погибших во Вьетнаме и умирающих с голоду в какой-то стране, состоящей из одной пустыни, — на фиг они в таком месте поселились, спрашивается?