Пересуды
Шрифт:
— Адольфины. Гитлер давал их пилотам вермахта.
Не позволяя Ему соскользнуть в прошлое, она говорит:
— Завтра или послезавтра за ним должны придти, предстоит расследование, тюрьма, я не перенесу этого. Я хочу, чтобы ты остановил их. Чтобы ты позвонил Государственному министру [80] , он когда-то тебе помогал.
— И я ему.
— У Рене есть право…
— Помолчи о правах, — вдруг заорал Он. — Особенно при мне. Браунс, убери ее отсюда.
— Если ты не поможешь Рене, я напишу
80
Minister van Staat — в Бельгии — почетный титул, присваиваемый некоторым политикам пожизненно, за заслуги перед страной.
— Я не был приговорен.
— Был. «В отсутствие обвиняемого».
— Дело прекращено. — Он тяжело дышит.
— Ты видишь меня? — Альма притянула Его к себе за плечи. Почти коснувшись носом Его носа.
— Если захочу. — На неузнаваемом, бесформенном лице застыло упрямое выражение.
— Тогда ты увидишь, как я пройду сквозь огонь. Был тут один комиссар, которого заставили уйти на покой раньше срока, звать Блауте. Ты должен помнить имя.
— Блауте, — произносит тем же тоном, каким раньше сказал «Альма».
— И люди из ВОВ. Попроси отложить дело. Ненадолго. Дай своему сыну умереть спокойно.
Она разжимает руки, Он валится на подушки.
Браунс говорит:
— Пошли. Пошли, Альма.
И все, только это и было? Альма знает, как горько станет укорять себя за то, что пришла, что позволила обращаться с собой как со шлюхой, что уничтожила лучшие воспоминания, уничтожила прошлое.
— Я больше не увижу тебя, — единственное, что она может сказать, но бог любви слышит и преподносит ей последний подарок, рот, набитый имбирным печеньем, бормочет:
— Я помню все. Все три дня на резиновой фабрике «Феникс», в Эшвеге.
— Правда? — недоверчиво спрашивает она.
— Все. Даже снежных чудовищ.
У нее перехватывает горло.
— Спасибо, — говорит она и оглядывает комнату, запоминая желтые пятна на подушках, скомканные простыни, грязные окна, сквозь которые видны кипарисы и пустая чаша бассейна, окруженного колючей проволокой, засохшие пряные травы в огороде, аскета Браунса и обернувшегося монстром любимого, безмолвного и неподвижного. И все это она, невеста-дикарка из их общего прошлого, покидает, не оборачиваясь, выходит за дверь и спускается по лестнице, прямая, как струна, непобежденная.
Дольф
Дольф в саду. Соседская кошка трется о его ноги. Иногда он просматривает в газете раздел, где знаменитых фламандцев, чьи лица регулярно появляются в ТВ, а имена — в газетах, спрашивают: что они стали бы делать, если бы им вернули молодость. Не знаю, что ответить на этот вопрос. Я бы и рад стать двадцатипятилетним, но что с того? Лучше бы спросили, что я стал бы делать, если бы мог вернуться в те годы, когда мне было под сорок, тут-то я не думал бы ни минуты. Если можно исполнить только одно желание, я хотел бы познакомиться с Альмой немного раньше, году в сорок втором, а еще лучше перед войной, когда меня мобилизовали в бельгийскую армию.
А они делают из людей дураков, задавая им такие вопросы. Человек воображает себя чем-то особенным, начинает много о себе понимать, а кончается все пшиком. Альма, пролежав в постели три дня, стала много о себе понимать. Рене стал много о себе понимать. Ноэль стал много о себе понимать.
— Смотри, Дольф, почки раскрылись, — говорила Альма каждую весну. Стояла рядом со мной и показывала. В этом году она даже не посмотрела на почки. Я потерял ее и не заметил, когда это началось, до сих пор не могу поверить, что все мои напасти из-за нее. Она этого не хотела. Четверть часа назад я к ней зашел.
— Альма, хочешь горячего молока с медом?
— Нет, Дольф, спасибо. Кажется, я уже пила молоко.
Лежит, закрыв глаза. Дышит. И это все.
Тот, другой не выходит из своей комнаты уже два дня.
Иногда я натыкаюсь в саду на покойного отца, стоя на коленях, он копается в песке, проверяет, как созревает клубника, не подгнила ли после затяжных дождей, и даже он, мертвее мертвого, говорит мне: «Парень, ты плохо выглядишь, что тебя так огорчает? Ох-хо-хо. Я уже не смогу тебе помочь, не смогу дать совет, но, если ты умрешь прямо сейчас, печаль твоя будет длиться вечно». Он всегда был не таким, как все, мой старик, сумел бесплатно выучиться в Рузеларской семинарии. Ну, а я возвращаюсь домой, к своим безнадежным больным, каждый в своей постели, спрашиваю их, не надо ли чего.
И вдруг Рене говорит:
— Папа.
— Да, мой мальчик.
— Я дошел до ручки.
— Я тоже, мальчик мой. Один ненамного отстал от другого.
— Я принес тебе много горя, папа.
Будь я итальянцем или арабом, я расцеловал бы его в обе щеки. Но нас по-другому воспитывали.
— Чего бы тебе хотелось? — спрашиваю, как официант.
— Хотелось бы поговорить с Учителем Арсеном.
— Я попрошу его зайти вечером.
— У него в школе. Я должен увидеть его в школе.
— Как ты туда доберешься?
— Пешком вряд ли. Хорошо бы кто-нибудь меня подвез.
— На велосипеде? Ты можешь сесть на багажник.
— Тогда я оденусь.
Мне больше нравилось, как он вел себя вначале, когда упрямо молчал. Звук легкого мотора снаружи, рычит, трещит, затихает. Колокольчик над дверью лавки. Я спускаюсь, вижу Юлию, волосы встрепаны ветром, щеки раскраснелись. Я говорю ей, что Ноэль у нотариуса, у того какие-то дела с пивоваром, и Ноэль должен присутствовать.
— Какие дела?
— Пивовар хочет получить возмещение убытков, потому что на нашем фасаде была доска с рекламой его пива и те, кто разрисовал дом свастиками, испортили ее.
Она видит Рене, осторожно, шаг за шагом спускающегося по лестнице, держась за стену.
— А-а, наш больной, — говорит. — Я хотела позвать Ноэля прокатиться на скутере. Мне Серж отдал свой, оказывается, они вышли из моды. Он на прошлой неделе съездил в Амстердам, так во всем городе не встретил ни одного скутера.