Пересуды

Клаус Хьюго

— Как дела, парень? — спросила, и я сказал:

— Могло быть и получше, но вообще-то терпимо.

— Терпимо, — крикнула. — А ты спроси, терпимо ли это для меня. Стоит оказаться среди людей, и я понимаю, какая у меня с тобой собачья жизнь. Как будто меня не существует. Моя жизнь проходит, словно она мне не принадлежит. Что я тут делаю с тобой? Лучше бы мне умереть.

— Об этом можно позаботиться, — пошутил я.

Но она не засмеялась.

— Вот и позаботься.

— Ты пьяна.

— Ну и что?

Обвила руками мою шею, поцеловала. Я почувствовал, как ее язык тычется

мне в губы, и подумал: как летучая мышь. Рене, мой брат, подмигнул и усмехнулся, не зло или смущенно, но понимающе, как человек, через чьи руки, когда он служил в Африке, прошло множество женщин. Пропал, испарился.

Алиса завела музыку. Джерри Маллигэн, Makin' Whoopee.

Ей хотелось танцевать. Она вела. С этим я ничего не мог поделать.

Двигалась беспорядочно, махала руками, вертелась и прыгала, из-за этого я с размаху наступил на заводную мышку Карамель. Очень больно, я сделал неверный шаг, шлепнулся на софу. Алиса радостно завизжала:

— Аполло шлепнулся на яйца!

Наверное, вы не знаете, но в деревне меня дразнили Аполло.

Или Гога Поло.

Тоже.

И что потом?

Я сделал это. Она сама напросилась. Заказала сама себя. Я даже не раздумывал. Мне не пришлось сильно сжимать ее горло, большие пальцы с легкостью прошли в глубину. Мясники говорили: «Ноэль не умеет соразмерять свою силу». Она захрипела, забулькала, закашлялась, из нее потекла кровь с водой.

И где теперь Алиса?

В замке. Окна как в церкви, но без стекол. Полы покрыты голубиными перьями и пометом. Под песком и камнями. И Карамель лежит там, у нее на руках. Ей просто не повезло, Карамель, она попалась мне под ноги, когда ее хозяйка умирала в моих руках. Она вертелась, лизала теплую кровь, вытекавшую из Алисы, у нее как раз начались месячные. Мне стало неприятно, и я прикончил ее. Она тихонько пискнула. Ей приснилось, что она умирает. Из-за этого я так расстроился, что в ту же ночь съел все кошачьи консервы, какие оставались в доме.

Юдит не слушала мой рассказ. Не знаю, о чем она думала. О поездке в Англию, о воинах, сражавшихся за Коран или против Корана, о Рашиде и последних граммах кокаина, о своих трех отцах. Зачем ей вообще понадобился отец? Чтобы спросить его, как жить дальше? Как будто человек начинает понимать, в чем смысл жизни, только когда становится отцом. Она ведь могла и меня спросить, а я не знаю даже, как жить мне самому.

Юдит надела розовый купальный халат Анжелы. Он велик ей, получилось вроде магометанской джеллабы.

— Еще одну ночку поспать, — сказала и улыбнулась. Почему я не погладил ее, не поцеловал? Мой вечный, неоплатный долг.

— Останься.

— Мне запрещено.

— Кем? Теми дурнями-от-Бога? Дурнями-без-Бога.

— Нет, — сказала. Запустила пальцы в свои свежевымытые, ароматные волосы, и, скорчившись, застыла, словно преодолевая боль. — Мамой, — сказала глухо, выпрямилась и закурила джойнт.

Тут-то я и узнал, что сделали Кантилльон с нотариусом.

Юдит и Неджма были отправлены в Алжир на самолете компании «Сабена». Сперва все было хорошо, в своей деревне они попали под покровительство торговца оружием. Затем его автомобиль взорвали вместе с ним. Разумеется, не известно, кто это сделал. И вся деревня отвернулась от Неджмы. Соседи с ней не здоровались. Юдит много ездила, иногда, за ней следила тайная полиция.

Соседи доносили властям, что не слышат голоса Неджмы в отведенные для молитвы часы. Ее предупредили, и она пообещала, что будет молиться и почитать только одного Бога.

Соседи говорили, что Неджма носит под своими черными юбками кружевные черные трусики, как проститутка. Неджма говорила, что они напоминают ей счастливые времена в баре «Tricky».

Затем властям понадобилась Юдит, где она находится, в каком заговоре против государства участвует. И почему Неджма дала дочке еврейское имя. Неджму посадили в клетку. Сто градусов по Фаренгейту днем, шестьдесят ночью. Она едва могла двигаться в своей клетке. Мышцы атрофировались, понос не прекращался, десны гноились, волосы выпадали прядями.

Ее стали бить автомобильной антенной. Подносили к волосам паяльную лампу, волосы загорались. Потом, во время лунного затмения, когда луна прячется от стыда за грехи людей, ее убили. Утром ее отрезанная голова валялась в сточной канаве. В солнечных очках, потому что у нее больше не было глаз, а в рот ей затолкали ее кружевные трусики.

Почти час пролежала Юдит в кровати Анжелы, я обнимал ее. Молча. Потом она решила, что я задремал, осторожно встала и пошла на кухню, принять остатки кокаина. Я слышал, она вздохнула с облегчением. Я слышал, она засмеялась.

Меня разбудили колокола Синт-Баафс. И свист чайника.

— Вставай, засоня! — сказала Юдит.

На ней была нейлоновая ночная рубашка с оборками, та самая, разрисованная яркими павлиньими перьями. Она включила ТВ. Повар рассказывал, как тушить телячьи ножки с грибами и мелкими луковками. В его речь вклинился голос Юдит:

— Тебе сделать яичницу из двух яиц или из одного?

— Из двух, — крикнул я, еще не до конца проснувшись.

Продолжай.

Я услыхал резкое шипение, потом жуткий крик и стон. Я не мог поверить, что это кричит Юдит.

Мне показалось, вспыхнула молния. И я машинально стал считать и досчитал до семи, как будто ожидая вслед за молнией удара грома.

Вдруг запахло барбекю. Я выскочил на кухню, так быстро, что стукнулся локтем о косяк. Там стояла Юдит со сковородкой в руке. И смотрела на меня огромными, испуганными глазами. На ней ничего не было, нейлоновая рубашка исчезла. Остались обгорелые голубые, оранжевые, красные лоскутки, прилипшие к ее коже. Пламя газовой горелки, перекинувшееся на рубашку, она пыталась потушить сковородкой.