Шрифт:
1
Многие свидетельствуют о том, что переулок Мидак был одной из диковинок минувших эпох, и когда-то сиял в истории Каира как яркая звезда. Какой Каир я имею в виду?… Фатимидский?… Мамлюкский?.. Султанский?.. О том ведает только Аллах, да учёные-археологи, но в любом случае, это — ценный памятник древности. Да и как может быть иначе, если дороги его вымощены каменными плитками и прямиком спускаются к Санадикийе — тому историческому переулку с его знаменитой кофейней Кирши, чьи стены, украшенные разноцветными арабесками, разрушаются и сыпятся, а ныне источают крепкие запахи прежних лекарств, ставших парфюмерией как дня сегодняшнего, так и завтрашнего..!
Хоть и живёт переулок Мидак почти в полной изоляции от происходящего в мире, тем
Солнце возвестило о своём заходе, и переулок Мидак завернулся в вуаль из тёмных теней, сотканных из закатных сумерек. Темень была особенно густа в своеобразной ловушке — промежутке меж тремя стенами, неровно поднимаясь от ворот в переулок Санадикийя, окружённый с одной стороны лавкой, кофейней и пекарней, а с другой — ещё одной лавкой и караван-сараем, а затем резко обрывающийся — так же резко и быстро, как прошла его мимолётная слава — на двух стоящих бок о бок домах, каждый из которых состоял из трёх этажей.
Стихла дневная жизнь и началась ночная — то нашёптывание здесь, то бормотание там: «О Господь мой, о Устроитель, о Щедрый Податель благ, наложи печать добра. Всякое дело по велению Твоему. Добрый вечер. Пожалуйте, пожалуйте, пришло время приятного ночного досуга. Просыпайся уже, дядюшка Камил, да закрывай свою лавку. Санкар, поменяй воду в кальяне! А ты, Джаада, разожги-ка печь! Давит мне на сердце гашиш. Если мы натерпелись пять лет тому назад ужасов темноты и воздушных налётов, то всё это в наказание нам же за зло, содеянное нами».
И хотя лавки, — в частности, та, что принадлежит дядюшке Камилу, продавцу басбусы, справа от входа в переулок, а салон парикмахера Аль-Хулва — слева от него — обе они остаются открытыми почти до заката. По привычке, а если честно, по полному на то праву, дядюшка Камил, погружённый в сон, сидит на стуле на пороге своей лавки с мухой на коленях, и просыпается только тогда, когда его позовёт какой-нибудь клиент или Аббас Аль-Хулв-парикмахер надумает подшутить над ним. Это дородная человеческая громадина одета в джильбаб, обнажающий икры, похожие на два бурдюка; зад его только в центре помещается на стул, свешиваясь по бокам и напоминая купол. Живот его как бочка, грудь — круглая как шар в области сосков, шеи же не видно совсем. Меж плечей покоится круглая вытянутая голова, к которой прилила кровь, и настолько разбухшая, что на ней не разберёшь черты лица. На поверхности лица почти не видно ни одной линии, нет ни носа, ни глаз. В довершение всего этого — маленькая лысая голова, не выделяющаяся по цвету от бледной красноватой кожи. Дышал он с трудом, похрапывал, словно бегом преодолел большую дистанцию, однако по-прежнему продавал басбусу, пока не погружался в дрёму. Ему много раз твердили, что смерть явится к нему внезапно, и убьёт его давящим на сердце жиром. Он был согласен с этим, но как может ему навредить смерть, если вся его жизнь — это непрерывный сон?!
Салон Аль-Хулва был маленькой лавкой, считавшейся самой изысканной во всём переулке: там было зеркало и кресло, а также другие инструменты парикмахерского искусства. Владелец салона был молодым человеком среднего роста, склонным к полноте, с яйцеобразной головой и выпуклыми глазами, волнистыми желтоватыми волосами при смуглой коже. Он носил костюм и не забывал надевать фартук, следуя примеру самых известных мастеров своего дела!
Оба эти типа оставались в своих лавках, когда крупное агентство по соседству с салоном начинало закрывать двери, а его работники — расходиться по домам. Последним, кто покидал его, был владелец, господин Салим Алван, горделиво щеголявший в джуббе и кафтане, направляясь к пролётке, что ждала его у ворот переулка. Он степенно поднимался в неё и заполнял всё место своим дородным телом и черкесскими усами. Кучер ногой тронул звонок, и тот громко прозвенел; пролётка же, запряжённая единственной лошадью, свернула в сторону Гурийи по пути в Хилмийю.
Оба дома захлопнули окна от холода, и за щелями их показались огни светильников. Мидак погрузился в тишину, разве что из кофейни Кирша доносился свет электрических ламп, на проводах от которых устроились мухи. В кафе начали собираться ночные посетители. Оно представляло собой квадратное ветхое помещение, но несмотря на это, стены его были декорированы арабесками. О былой славе этого места говорила лишь его история, да несколько кресел, расставленных то тут, то там. У входа работник усердно трудился над установкой допотопного радиоприёмника на стене. Немногие посетители прохаживались между своими местами, покуривая кальян и попивая чай.
На пороге кафе сидел на кресле мужчина лет пятидесяти, одетый в джильбаб с воротничком и галстуком, из тех, что носят солидные господа. На его слабовидящих глазах красовались драгоценные очки в золотой оправе! Шлёпанцы свои он поставил на землю у ног, и уселся неподвижно, словно статуя, храня молчание как покойник, не смотря ни вправо, ни влево, так, будто бы на всём свете он один.
Вслед за тем в кофейне появился дряхлый старик, у которого от времени уже не осталось ни одной здоровой части тела; его вёл за левую руку мальчик. Под правой подмышкой он нёс ребаб и книгу. Старик поприветствовал всех присутствующих и немедленно направился к креслу, что стояло посреди помещения; взгромоздился на него с помощью мальчика, который затем поднялся и сел рядом. Старик положил между собой и ним книгу и инструмент и принялся устраиваться на кресле, вглядываясь в лица посетителей, словно желая проверить, какой эффект создаёт его присутствие среди них. Затем его поблёкшие воспалённые глаза тревожно и выжидательно уставились на юного разносчика кофе, Санкара, но ожидание его затянулось. Заметив пренебрежение к себе мальчишки, он нарушил тишину и грубым голосом сказал:
— Кофе, Санкар..!
Мальчик ненадолго поглядел в его сторону, затем после некоторых колебаний отвернулся, не произнеся ни слова и не обращая никакого внимания на него. Старик понял его пренебрежение к себе, да иного он и не ожидал. Но затем словно звезда взошла на небе — и подоспела к нему на помощь — то был человек, вошедший в кафе и услышавший восклицания старика и заметивший равнодушие мальчика. И приказным тоном он сказал последнему:
— Принеси-ка кофе этому поэту, дитя…
Старый поэт признательно поглядел на вновь прибывшего, и не без грусти заметил:
— Хвала Аллаху, доктор Буши…
Доктор поздоровался с ним и присел рядом. На нём был джильбаб, круглая шапочка и шлёпанцы. Это был зубной врач, который научился этому ремеслу у самой жизни, без всякого медицинского или другого образования. В начале карьеры он работал санитаром у одного стоматолога в Гамалийе, и ловко перенял его искусство,
наловчившись и сам. Он прославился своими полезными советами, хотя и предпочитал удаление зубов как наилучшее лечение. Возможно, вырывание зубов в его передвижной приёмной и было болезненным и мучительным, да зато дешёвым — по пиастру для бедноты, и по два — для богатеев (богатеев из переулка Мидак, разумеется!) Если случалось кровоизлияние, — а это было нередко, — он обычно считал, что на то была божья воля. Впрочем, и предотвращение этого он возлагал на Бога! Он вставил золотые зубы учителю Кирше, владельцу кафе, всего лишь за две гинеи. В переулке и в близлежащих кварталах его называли «доктор», возможно, он был первым доктором, получившим такое прозвище от своих пациентов.
Санкар принёс кофе поэту, как приказал доктор, и старик взял чашку и поднёс её ко рту, дуя, чтобы остудить напиток. Он принялся потягивать свой кофе маленькими глотками, пока не выпил всё, затем отставил его в сторону. Тут он припомнил плохое обращение с ним официанта кафе, и искоса поглядел на него, процедив сквозь зубы:
— Невоспитанный…
Затем он взял ребаб, пробуя струны и избегая гневных взглядов, что бросал на него Санкар, и исполнил вступление, которое кафе Кирши слушало каждый вечер в течение двадцати лет или даже больше со времён своего существования. Его истощавшее тело задрожало вместе с ребабом, затем он прочистил горло, сплюнул, и произнёс «Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного», после чего воскликнул своим грубым голосом: