Перевал Миллера

Глуховцев Всеволод Олегович

— Красота! — беззаботно воскликнул он. — Я пацаном любил по крышам лазать просто так — гулять, смотреть сверху…

Он с видимым сожалением окинул взглядом горизонт — мол, да, хорошо было бродить по крышам в детстве, не то что ныне… вроде бы и крыши те же, что и двадцать лет назад, и день такой же светлый и сияющий, как те дни… а все равно не то — ушло время, убежало, смеясь, и его почти уже не видно…

— Красота, — вздохнув, повторил Ропшин, вскарабкался обратно в комнату, и без долгих слов они с Боярышниковым принялись разматывать бухту, а я вдруг упоенно воспарил душой: эти люди разговаривали со мной просто, на равных, и никакой насмешки или снисходительности не было — значит,

это я сам уничтожался по своей глупой провинциальной закомплексованности, а на самом деле ничего подобного… Хорошо, хорошо!.. Я ощутил себя точно увеличившимся в объеме.

Прилив тщеславия был прерван появлением Анны, и я удивился — чего ей здесь надо?

— Тебе чего? — спросил я, сделав строгое лицо. Ропшин быстро покосился на меня, с юмором во взгляде: ишь, начальник! — и я затрепетал, опять попав в смятение.

— Скатерку старую забрать, — объявила Анна и ожесточенно потеребила пальцем правую ноздрю.

— A-а… ну-ну… — забормотал я, не зная, как выбрать верный тон. — Забирай, забирай…

Вытянув из бухты провод на достаточную длину, Ропшин четкими движениями рук стал выправлять витки в прямую линию, а Боярышников, взявшись за конец проволоки, постепенно подтягивал его к окну. Делали они это молча, слаженно и быстро. Я с простодушным интересом смотрел на их работу.

Анне, видимо, тоже сделалось любопытно. Забрав старую скатерть, она остановилась, и когда я поднял голову, то ужаснулся до самых пяток: повесив скатерть на сгиб левой руки, Анна заправила в нос указательный палец правой и, ворочая им там во все стороны, с сугубым вниманием натуралиста наблюдала — что же делают приезжие. От нажима правый глаз ее аж съехал к виску.

Гости продолжали возиться. Боярышников не обращал на окружающее никакого внимания, но Ропшин пару раз кинул на девку взгляды полные веселой иронии. Та, конечно, ничего не поняла и все таращилась, копая в носу, а я мучительно со- вестился, не решаясь ее одернуть. Делал ей страшные глаза, но она не замечала… Наконец, после одного особенно эффектного движения — показалось, что сейчас она вырвет себе полноздри, — я содрогнулся, и меня осенило. Я ткнулся рукой в лоб себе, как бы что-то припомнивши.

— Ах да! — воскликнул я. — Забыл совсем, Анюта!

Анюта палец освободила, но тут же прилюдно вытерла его о фартук, ввергнув меня в новый пароксизм смущения.

— Пойдем-ка, — сказал я, торопливо выходя в коридор.

Анна шмыгнула и вышла следом.

— Вот что, — сказал я, шарясь в карманах. — Вот что… Сходи-ка в булочную напротив, купи мне хлеба. Я забыл. Возьми мне две французские булки… Да, и еще спички. Три коробка.

— Что, прям счас, что ли, идти? — спросила Анна недовольно.

— Прямо сейчас, — отрезал я и сунул ей два пятиалтынных. — Вот тебе тридцать копеек. Значит, две французские булки и три коробка спичек. Поняла? Ступай. Сдачу можешь себе оставить.

— Ладно уж, — смягчилась Анна и, шумно топая, пошла вниз, а я вернулся в номер.

Ропшин, подняв голову, встретил меня все тем же лукавым взглядом. Я вспыхнул.

— Прошу извинить, господа… — Я неловко улыбнулся и развел руками. — Прислуга наша… Эдакое дитя природы. Так сказать, Кандид в юбке.

Ропшин отвернулся, и никто ничего не сказал мне. Они на корточках сидели перед опушенным на пол баулом, почти соприкасаясь головами — светлые дерзкие пряди ропшинских волос почти касались платиновых седин Боярышникова, — оба что-то в саквояже перебирали: слышалось приглушенное побрякивание… Наконец Ропшин поднялся и как-то брезгливо тряхнул руками.

— Пустое, Антон Валерьянович, — невнимательно пробормотал он.

— Давайте сейчас потянем проволоку вниз… Лев Степанович! Дайте я прейду.

Боярышников встал

и посторонился, а Ропшин, подцепив рукою бухту, вышел с нею в черный ход, причем вытянутая часть провода, длинная, как удилище, нелепо заболталась по комнате, так что Боярышников вынужден был ухватить проволоку за конец. Физиономия Льва Степановича при этом выразила неудовольствие, но ничего он не сказал, сдержался и, без усилия приподняв ближнюю к нему кровать, деревянной ее спинкой придавил громоотвод. Я немало подивился этому: зная по опыту вес кроватей, я никак не мог ожидать такой легкости от поджарого Льва Степановича!.. Я с удивлением и уважительно оглядел сухощавую его фигуру.

— Пойдемте, — между тем сказал он мне. — Возьмите заодно и пассатижи.

Я послушно взял небольшие плоскогубцы, а Боярышников — фонарь, и мы вышли вслед за Ропшиным. До самой подвальной двери мне пришлось быть пассивным свидетелем работы приезжих; надо признать, что работали они споро: отмотав на длину лестничного пролета и выправив провод, Ропшин прихватывал его к перилам несколькими оборотами скотча — очень туго и ловко — примерно через каждые полметра. На промежуточных площадках он аккуратно изгибал проволоку по форме закругления перил. Боярышников, прицепив фонарь к брючному ремню специальным карабинчиком, молча помогал своему младшему коллеге. Глядя на это, я подумал, что Боярышников по званию наверняка полковник — уж больно строг! — а вот гляди ж ты, не гнушается работать наравне с Ропшиным, который, вероятно, капитан или поручик. Я с почтением и некоторым недоумением смотрел на все это… Но может быть, он лишь майор?.. А командные замашки — это уж так натура такая… Пока я думал об этой чепухе, мы достигли площадки первого этажа.

— Темновато, — заметил Ропшин, делая последний крепеж у самого нижнего торца перил. — Антон Валерьянович, откройте дверь.

Я повиновался, открыл входную дверь, и стало светлее.

— Ну, вот, — с удовлетворением констатировал Ропшин, с треском оборвал ленту и вскользь полюбовался на свою работу. — Другое дело… Ну-с, господин управляющий, ведите в подземелье!

Дверца была такая, что приходилось нагибаться, проходя в нее. Первым шагнул Боярышников, щелкнул рычажком, и ровный свет ринулся в тесноватое помещение. Классный все-таки у них фонарь, очень мощный.

Сойдя, Боярышников остановился, поднял руку и направил рефлектор немного вниз. Получилось почти как верхнее освещение. Я бывал здесь весьма редко, да и то при подслеповатом керосиновом помигивании «летучей мыши» — и потому смотрел с интересом, хотя ничего нового, конечно, не усмотрел: угрюмое помещение, низкий потолок, ящики с оконным стеклом, штабель кирпичей в углу, трубы вдоль стены, толстая труба с вентилем — поперек. Стены и трубы покрыты капельками холодной влаги. Прохладно было здесь и сыровато, это верно. Я зябко повел плечами, а Боярышникову в одной рубашке, казалось, ничего… Он подвигал фонарем, изучая интерьер, полуобернулся вправо и произнес:

— Что ж, Герман Юрьевич… Действуйте.

И с каким-то непонятным мне и неприятным смешком это было сказано.

— Антон Валерьянович…

Я посторонился, и Ропшин протиснулся между мной и Бо-ярышниковым, оказавшись в ареоле, как цирковой артист на арене.

И начал действовать он впрямь как циркач — фокусник-иллюзионист: размашисто, энергично и как-то особо покрутил плечами — назад, напряженно прогибая спину; затем, держа руки на отлете, быстро-быстро поиграл всеми десятью пальцами, разминая их… Лицо при этом у него стало сосредоточенным, брови сдвинулись. Я удивился, а он, продолжая держать левую руку отстраненной, правой нырнул в карман и достал оттуда тот самый странный предмет — шарик на цепочке. Теперь я разглядел его получше.