Переводчица из «Интуриста»
Шрифт:
В сумерках пробегают за окном предместья Москвы. Дождь все еще льет, и капли катятся по стеклу, набегая снова и снова.
В Ленинграде тоже был дождь. Асфальтовая платформа потемнела, а в лужах плавают осколки серого ленинградского неба. Я стою на платформе около нашего вагона. Меня окружают мои туристы. Когда поезд тронется, туристы отправятся дальше, в Финляндию, а я останусь здесь, выйду на площадь, сяду в троллейбус и поеду домой. И больше, наверное, с этими людьми я никогда не встречусь. Оттого, что к этим людям
— Приезжайте к нам в Хельсинки. Непременно.
— А вы приезжайте еще раз к нам.
И вдруг Аарне предлагает: «Споем что-нибудь!» — и первый затягивает песню. Несколько голосов подхватывают ее.
Она звучит нестройно и тихо. Я эту песню уже слышала и тоже пытаюсь подпевать: «Kotimaani ompi Suomi, Suomi armas synnyinmaa». — «Суоми — мое отечество. Суоми — милая родина».
Что-то печальное есть в этой песне, в словах и мотиве, какое-то щемящее чувство, не то тоска по прошлому, не то предчувствие близкой беды. Ее и создал, наверное, человек, жизнь которого была не очень-то устроена и не слишком богата радостями. Суоми — мое отечество. Суоми — милая родина…
Поют туристы песню, как будто вяжут сеть — петелька за петельку, узор за узор. Останавливаются люди, бегущие мимо, но ненадолго, подхватывают чемоданы и бегут дальше — некогда. Стрелка на больших вокзальных часах вздрагивает и ползет вверх. А длинная песня приходит к концу. Я протягиваю руку за своим чемоданом и показываю на часы. Вагон начинает заполняться людьми. Платформа пустеет. Из окон мне машут, кричат что-то, а рядом со мною стоит только Аарне. Он говорит мне о встрече в Хельсинки и о том, что он еще непременно приедет сюда. Но я уже плохо понимаю его. Я подталкиваю его к вагону, и вот он на подножке, улыбается мне, поднимает приветственно руку.
— До свидания, Аарне!..
Толстый Асикайнен застыл на площадке вагона и всех загородил.
К стеклу прижалось лицо Микколайнена. Он смеется и говорит что-то, но что — я не слышу. До свидания, господин Микколайнен! И ты, Лео, до свиданья! Ты не будешь больше смотреть так напряженно, и ты, наверное, сможешь даже помогать своему отцу клеить картонные ящики.
До свидания, Орава. Я не сержусь на вас за то, что вы чуть не опоздали на поезд. Зачем же вы плачете?
Поезд трогается. Плывут мимо меня лица моих туристов, серьезные, смеющиеся и плачущие. Вот мелькнула вытянутая рука Аарне. До свиданья!
Брошенный кем-то, кружится в воздухе платок. Он медленно опускается на сырую платформу. Прохожий наклоняется, поднимает его и протягивает мне. С платка улыбается бабка с веником. Она идет в баню. Я складываю платок, засовываю его в сумку, поднимаю чемодан и иду к вокзалу.
Я прихожу в «Интурист» в середине рабочего дня. В комнате переводчиков — всего несколько человек: Коля Смирнов, маленькая вертлявая Зойка и Валя. Остальные обедают.
— Аська! Это ты? — спрашивает Валя серьезно.
— Да. Я уже приехала.
— Книжку привезла?
— Какую книжку?
— Книжку подтверждения заказов.
— Да, привезла.
— А ордер не забыла отобрать у своих туристов?
— Нет, не забыла.
— И паспорт в гостинице не оставила?
— Нет.
— Ну молодец! Тогда здравствуй! — Валя встает из-за стола, подходит ко мне и целует меня в щеку. — Я рада, что ты приехала. Я уже начала скучать без тебя. Пойдем поговорим!
Мы выходим в коридор, и, пока спускаемся по лестнице в широкий холл первого этажа, я говорю Вале:
— А я тоже рада, что снова дома. Я за все время в Москве и не выспалась ни разу. А одну ночь так мне совсем не спалось — всю ночь просидела в номере у туриста.
Валя останавливается:
— Где?
— В номере. У своего туриста.
У Вали испуганное лицо, и я успокаиваю ее:
— Он был тяжело болен. Вызывали неотложку.
— Ну, я понимаю: болен, неотложка — я все это понимаю, но все-таки зачем в номере? Почему обязательно ночью и обязательно в номере у туриста?
— Да пойдем, пойдем! Что ты стоишь? Я тебе сейчас объясню. Человек заболел внезапно, неожиданно. У него было что-то с сердцем. Чуть не умер. Никто с ним объясниться не может — ни врач, ни сестра, ни горничная. Он лежит у себя в номере. Где же мне быть? На улице, что ли? Человек-то заболел у себя в номере. Там и лежит!
Валя с сомнением качает головой, а потом спрашивает:
— И ты всю ночь у него просидела?
— Ну конечно! Всю ночь.
Валя думает, потом говорит:
— Я понимаю, положение действительно безвыходное. Только я советую тебе больше этого не делать.
— Но почему?
— Почему-почему! Пойдут разговоры, сплетни, дойдет до начальства. Да и зачем до начальства — вот Соколова узнает и всыплет тебе.
Я знаю, что Соколова, заведующая бюро обслуживания, самая грозная женщина в «Интуристе», а сейчас, слушая слова Вали, я уже не сомневаюсь: да, Соколова узнает и всыплет! И непонятный страх перед этим именем охватывает меня.
Мы сидим в холле. В это обеденное время здесь обычно много народу, но сейчас зал почти пуст. Только в углу под картиной курят сигары и молчат двое немолодых людей, и около киоска стоят девушки в коротких юбках. Потом девушки уходят, и становится совсем тихо. Слышно, как работает вентиляция, что говорят рядом в бюро обслуживания и как бьют в кабинете управляющего часы. Двое пожилых в углу под картиной по-прежнему молчат, а сладковатый запах сигары наполняет весь холл. Мы разговариваем почти шепотом. Мы знаем, что Соколова терпеть не может, когда кто-нибудь из переводчиков сидит в холле. Она любит порядок. Но во всей гостинице нет другого места, где мы могли бы поговорить, и мы продолжаем сидеть здесь.