Переводчица из «Интуриста»
Шрифт:
Марта вздрагивает и говорит тихо:
— Но вопросы стиля…
— Все вопросы стиля решаю я, мадмуазель, и пора вам к этому привыкнуть. Вы — исполнитель. Я недовольна вами. Если так будет продолжаться, я буду вынуждена обратиться к вашему директору, мадмуазель. Слышите?
И здесь происходит нечто необычное. Русаков, который никогда прежде не вмешивался в разговоры между представителями иностранной стороны, вдруг отходит от окна и быстрыми шагами подходит к нам. Он берет меня за плечо, и я чувствую, как вздрагивают его пальцы.
—
Альма Бранд растерянно смотрит то на Русакова, то на меня. Когда я кончаю переводить, она уже владеет собой и, улыбаясь, обращается к Русакову:
— О, мсье, мы, женщины, ведем свои дела, конечно, не так искусно, как мужчины. Но ведь наши дела — это наши дела! И ведь вам, не правда ли, нет никакого дела до того, как мы разговариваем между собою?
— Совершенно верно: мне безразлично, как вы разговариваете между собой. Но — только до тех пор, пока это не начинает вредить делу.
Альма Бранд широко открывает глаза. В этих глазах, как некогда и раньше, появляется выражение детского простодушия.
— А разве наши разговоры могут дурно влиять на дело? Я думала, что именно в интересах дела они и ведутся.
— Я не ребенок. Я поседел на этой работе. И научился отличать истинные намерения от ложных. Я утверждаю, что такими действиями мадам не помогает нам наладить выставку, а срывает ее. А вот зачем она так поступает — об этом как раз я и хотел спросить.
Бранд становится серьезной.
— Мсье Русаков ошибается. Он несколько преувеличивает значение происшедшего здесь инцидента. Передо мною и перед мсье Русаковым стоят одинаковые задачи. И я, и мсье Русаков делаем для их решения все возможное. А теперь простите меня, я не совсем здорова. Я покину вас, — улыбка мне и Русакову, — и отправлюсь в гостиницу. Машина заказана?
— Да, — киваю я, — машина ждет у входа.
Мадам Бранд направляется к выходу, но, сделав несколько шагов, останавливается:
— Мадмуазель, поскольку работа уже сделана и заказчик не возражает, стол перекрашивать не надо.
Мадам уходит по коридору, и мы глядим ей вслед.
— Ну, по чашке кофе не откажетесь? — спрашивает Русаков.
— Нет, — говорю я.
— Нет, — говорит Марта и вытирает о халат измазанные мелом пальцы.
Мы поднимаемся в кабинет директора, разогреваем кофе на электрической плитке. Мы пьем кофе и разговариваем о вещах, к выставке не относящихся. Потом Марта вдруг спохватывается, что надо что-то сделать на выставке, и, набросив халат, выбегает из комнаты. Русаков смотрит ей вслед и говорит:
— Святой человек! И несчастный.
— Как вы думаете, почему она не замужем? — спрашиваю я. — Ведь она ничего, а, Николай Павлович? Ничего она?
— Да, как будто бы ничего, — говорит Русаков. — Ну, а не замужем… По-разному ведь в жизни бывает. Вот ведь вы тоже не замужем!
Русаков шутит. Он считает, наверное, что мне и рано еще замуж, но я грустнею. Я задумываюсь, и Русаков тоже молчит.
Потом я спрашиваю:
— Николай Павлович! А у вас жена есть?
— Жена?.. У меня дочка есть. Хорошая девочка. Умная. Она живет в Москве.
— А с кем же она живет?
— С бабушкой. С моей мамой.
— Но, Николай Павлович, как же вы… Вы — один?
— Один.
— Не верю я! Не могут не любить вас люди!
Русаков усмехается:
— А кто ж говорит, что люди меня не любят? — Он медлит, как будто хочет сказать что-то, потом поднимается: — А теперь пошли, посмотрим, как там наша мученица.
Мы запираем кабинет. Русаков берет портфель, и мы идем по выставке. Старый рабочий-швед в синем комбинезоне вставляет в витрину стекло и улыбается мне, когда мы проходим мимо. Этот старик всегда приветлив со мною и однажды дал мне пригоршню конфет — вроде наших ирисок. Он, наверное, думает, что я моложе, чем на самом деле.
Мы находим Марту в отделе ювелирных украшений фирмы «Рубин». Несколько монтеров под ее руководством крепят над витринами висячие лампы; Русаков включается в работу, дает советы, где что надо закрепить. Рабочие почему-то с его советами несогласны, и Русаков со смехом говорит:
— Раз не хотят сотрудничать — не надо. У них здесь все развалится.
Я перевожу его слова Марте, она тоже смеется и, махнув рукой, отвечает по-русски со смешным акцентом:
— Расвалится, расвалится.
Марта научилась немного по-русски. Я убеждаю ее бросить службу в фирме и стать лингвистом, но она говорит, что лингвистам еще хуже, чем художникам.
Вечером мы уходим с выставки. Рабочие сложили инструмент и потянулись к выходу, где их ждет автобус. Марта в последний раз осматривает выставку, тушит свет, и сразу Дом культуры становится таинственным. Мы идем полуосвещенными коридорами, а потом через проходной эстрадный зал. Русаков идет впереди и, когда доходит до конца зала, сворачивает вдруг в сторону и по лесенке поднимается на эстраду. Он кладет на стул портфель, приподнимает крышку рояля и одним пальцем касается клавиши. Высокая нота чисто и бесстрастно звучит в зале, постепенно ослабевает и сходит на нет. Тогда Русаков берет другую ноту и чуть склоняет голову набок, прислушиваясь. Звук тает, и снова тихо. Русаков пододвигает к роялю стул, садится. Мы с Мартой садимся в первом ряду. Русаков начинает играть.