Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944
Шрифт:
Естественно, я делал все, чтобы защитить мою прекрасную Италию, за которой все ухаживали, от угрозы войны. От дона Артуро Боккини я получил словесные и письменные доказательства тому, что по всему полуострову усиливаются антивоенные и антиармейские настроения – об этом доносили его агенты, разбросанные по всей стране. Я сообщал об этом всем визитерам, приезжавшим из Германии, число которых все увеличивалось. Я описывал ситуацию, сложившуюся в Италии, заместителям министров, гаулейтерам и другим немецким высокопоставленным чиновникам, посещавшим Рим. Они вежливо выслушивали, но думали о девушках, с которыми надеялись встретиться в тот вечер. Я разговаривал с послами и их женами, но господин фон Макензен считал, что Боккини должен сообщать о пораженческих настроениях в стране не мне, а самому Муссолини. Он был истинным пруссаком и полагал, что я вмешиваюсь во внутренние
Самым лучшим моим шпионом и осведомителем, сообщавшим мне о реальных настроениях итальянского народа, который дуче намеревался превратить в победоносное воинственное племя, была Мария Челеста, больше известная как синьорина Биби. По целому ряду причин ее мать сменила свой пансион на Пьяцца Барберина на менее крупное, но гораздо более романтичное заведение на Пьяцца ди Спанья. Всякий, кто был в Риме, знает украшенный цветами каменный каскад Испанской лестницы. Он мог даже купить себе гардению для петлицы на цветочном рынке, расположенном здесь, или, возможно, в качестве прелюдии романтического приключения, приобрести оранжево-розовую римскую розу. Розы были настоящие, цвет – искусственный. Люди моего поколения знают, что в красноватом доме на углу лестницы в 1821 году в возрасте двадцати шести лет умер от чахотки поэт Китс. Молодые люди сегодняшнего дня могут вспомнить, что в этом же самом доме жил и любил Аксель Мунте, легендарный Мюнхаузен из Швеции.
Таково было типично римское место, где обосновалась синьора Стефания Росси. Здесь стало меньше споров, меньше вдов и меньше веселых вечеров. В пансионе жили друзья молодого человека по имени Альфредо, в которого маленькая Биби влюбилась со всей страстью истинной дочери Рима. Альфредо не был ни принцем, ни маркизом, что устроило бы ее мать гораздо больше. Он был молодым римлянином из Трастевере, самого римского квартала Вечного города, но отнюдь не самого спокойного. Он хорошо зарабатывал, покупая и продавая леса, принадлежавшие обитавшим во дворцах римским аристократам, которые были до такой степени пресыщены своим богатством, что даже не подозревали об их существовании. Он не был фашистом, хотя в свои двадцать пять лет имел столь крепкое телосложение, что мог бы легко вступить в один из отрядов фашистской преторианской гвардии.
Альфредо из Трастевере познакомил меня со взглядами другой части итальянской молодежи – не той, которую я видел в военных палатках, на парадах или на фашистских демонстрациях. Эту часть составляли в основном молодые люди простого происхождения.
Их забавляли мои рассказы о жизни гольф-клуба и других развлечениях патрициев, но они высказывали критические замечания, поначалу в завуалированной форме, по адресу Муссолини и фашистского режима. Они хорошо знали, что Муссолини, сын кузнеца из Предаппио, был сначала социалистом и дружил с эмигрантами из коммунистической России, осевшими в Швейцарии, но то, что случилось с ним после этого и что так четко проявилось во время визита Гитлера в 1938 году, вызывало у них ненависть и насмешки. Они называли его стареющим кумиром, охваченным стремлением к имперскому величию, и уверяли меня, что не имеют никакого желания принимать его воинственные речи всерьез. Во время ночных попоек на прокуренных постоялых дворах Трастевере, неизвестных иностранцам, куда я сопровождал малютку Биби по просьбе ее матери, они издевались над партийными шишками, искусно пародируя их суетность, чванство и высокомерие. Почти все они прошли через жернова фашистского образования, но при всяком удобном случае лезли на рожон. Они мечтали только об одном – жить спокойной жизнью, и ничто так не возмущало их, как знаменитое высказывание Муссолини – «Лучше один день прожить львом, чем сто лет – овцой».
Затолкав меня и мою юную спутницу в свои раздолбанные машины, они увозили нас в путешествия, во время которых занимались продажей древесины, овец и буйволов. Они любили завалиться в таверну где-нибудь у черта на куличках, в которой еще чувствовался порочный, но романтический дух разбойников Кампаньи. Они были стилягами фашистской эры, только, в отличие от настоящих стиляг, много работали и не носили брюк-дудочек. Они любили высокие кожаные сапоги и, когда их развалюхи машины ломались, взбирались на спины упирающихся мулов, ослов или лохматых пони Кампаньи.
Они состояли в отношениях грубоватой интимности с красивыми женами владельцев постоялых дворов и одинокими графинями в обшарпанных замках, не прочь были решить любовный спор традиционным способом – кулаками и ножами. Я пил и ел в благородной компании этих молодых торговцев Кампаньи. Они с презрением относились к изысканным, эпикурейским обедам и ужинам в посольствах и дворцах, а мои успехи в составлении коктейлей не вызывали у них ничего, кроме иронических улыбок. С другой стороны, они знали, где можно купить самую нежную баранину, знаменитое римское abbacchio с пряными травами, свежайший сыр из молока буйволиц, самых жирных цыплят и, что самое важное, самое лучшее вино. Все, что они покупали, было свежим и приобреталось из первых рук, и я много раз возвращался на Пьяцца ди Спанья нагруженный кулинарными сокровищами, за приготовление которых бралась синьора Стефания, знавшая толк в этом деле. Благодаря этому состав ее клиентов из так называемых «верхних десяти тысяч», которые давно уже пресытились изысканнейшими яствами международной кухни, постоянно расширялся.
Таковы были в предвоенные годы представители другой части итальянской молодежи. По мере того как война надвигалась, они с математической точностью предсказали ее исход. Они гораздо лучше чиновников, обитавших в палаццо Венеция, знали о том, что итальянцы совсем не желают сражаться, а страна совершенно не готова к войне. Они знали, какие военные контракты были выполнены некачественно или вовсе не выполнены, и прекрасно информированы о настроениях, царивших в Генеральном штабе. Они знали также о контактах армейских руководителей с антифашистскими кругами дома и за рубежом. Среди подчиненных этих руководителей у них повсюду были друзья и единомышленники, которые, опираясь на свой богатый сельскохозяйственный опыт, с уверенностью утверждали, что запасов продовольствия надолго не хватит, и все они пришли к единодушному решению во что бы то ни стало избежать службы в армии.
Благодаря моим многочисленным друзьям в министерстве внутренних дел, которые были рады оказать мне услугу, я помог им избежать множества бед. Эти друзья отдавали распоряжения не посылать им повесток в армию или давали им отсрочки. Конечно, когда разразилась война, я не смог спасти их от мобилизации, но они не держали на меня зла. Для них я был persona grata не только потому, что имел связи в верхах и в низах общества, но и потому, что был старым другом синьорины Биби, которую они боготворили. Они продолжали хорошо относиться ко мне даже после испытаний, выпавших на долю итальянского народа в 1940, 1943 и 1945 годах. Как жаль, что я проводил свое время не с ними, а в обществе светских людей, большинство из которых отвернулись от меня, когда я больше уже не мог снабжать их пропусками, продуктами или талонами на бензин.
Я мог бы, пустив в ход все свои связи, спасти моего нового друга, которого Биби любила больше жизни, Альфредо, от тягот военной службы. После многочисленных отсрочек, которые я ему устроил, он был вызван в свою воинскую часть, стоявшую в Вероне, чтобы «отметиться». По пути туда его машина попала в аварию, и он погиб. С болью в сердце я отправился вместе с Биби и ее матерью в церковь Святой Марии в Трастевере, перед которой мы так часто пили «Фраскати» за римлян и Рим в теплые летние ночи.
Все друзья Альфредо собрались здесь – в том числе пастухи буйволов, лесорубы и красивые жены владельцев постоялых дворов из Кампаньи. Не было только одиноких графинь. Я никогда не видел столько красивых женщин и мужчин сразу – ни в римском гольф-клубе, ни на роскошных собраниях, ни в посольствах, ни на приемах, проводившихся в честь какой-нибудь знаменитости, – сколько в Трастевере в то печальное летнее утро. А два человека, оплакивавшие Альфредо, приняли на его похоронах два совершенно различных решения. Одним из них была Биби, лицо которой окаменело от горя. В минуту прощания с любимым она решила, что теперь будет жить совсем по-другому, не так, как она жила, когда Альфредо был с ней. Другим был я. Я решил, что никогда не покину этих истинных римлян в годину испытаний, и мысленно пообещал погибшему, что его друзья навсегда останутся моими друзьями, хотя они и не были министрами, послами, принцами и партийными шишками. И мы оба сдержали свои обещания. Девочка, которую звали Биби, носит теперь одну из самых знаменитых фамилий в Риме, а о том, что я сделал для моих друзей, я расскажу в следующей главе.