Переворот
Шрифт:
— Что? Что случилось? — спросил Авксентьев каким-то не своим, враз осевшим голосом. Полковник переступил с ноги на ногу, туго скрипнув ремнями:
— Ничего особенного… Прошу одеваться, господа. Рядом стояло еще два офицера. Авксентьев, увидев их, начал догадываться об истинной причине ночного визита, но поверить до конца в это пока не мог и был несколько даже оскорблен тем, что все делается так просто, грубо и буднично.
— Кто вам дал право бесцеремонно врываться? — пытался он еще воздействовать своим авторитетом. — Соизвольте объяснить!
— Все, что полагается, вам объяснят. А сейчас прошу одеваться.
— А вы не забыли, с кем имеете дело?
— Нет, не забыл. И советую не терять время на излишние разговоры. Вы арестованы.
Авксентьева охватил озноб. Дверь, видимо, притворили неплотно, и холодом тянуло понизу.
— Кто вас уполномочил? — слегка заикаясь, спросил Авксентьев. — Кто?
— Россия, — ответил полковник с усмешкой, глядя прямо в глаза Авксентьеву. Опыт по части всевозможных провокаций, арестов и убийств у него был немалый — Авксентьев это знал. И понял: спасательный круг приснился ему не случайно. «Теперь вся надежда на этот круг…» — думал Авксентьев, пытаясь надеть пальто и никак не попадая в рукава…
Мглистой холодной ночью восемнадцатого ноября 1918 года в Омске пало еще одно «всероссийское» правительство — и на смену ему пришло новое. Постановления и указы, как видно, заготовлены были загодя, должно быть, еще тогда, когда Авксентьев находился в Томске, отпечатаны в достаточном количестве — и утром расклеены по всему городу.
Тем же утром, еще до рассвета, в шестом часу, был созван Совет министров. Морозный туман окутывал улицы. Громада собора, а рядом с ним губернаторский особняк, в котором размещался Совет министров, едва угадывались в густой сизой мгле. Патрульные сновали по всему городу. Неясно, тревожно было. Министры, поднятые с постелей, явились заспанные, злые. Позевывая, спрашивали друг друга, зачем в такую рань, какая необходимость?
Собралось двенадцать человек.
Вологодский, взволнованный и бледный, объявил об открытии экстренного заседания. В помещении было холодно, сидели, не снимая пальто. Сообщение Вологодского об аресте Авксентьева и других членов Директории повергло в крайнее замешательство. Как? почему? когда? — спрашивали министры. Некоторые, действительно, не были осведомлены, другие притворялись неосведомленными…
— Что же делать? — воскликнул министр путей сообщения Устругов.
Сидевший рядом с ним министр финансов Михайлов язвительно заметил:
— Ноев ковчег сооружать…
Шутка показалась неуместной. Вологодский нахмурился, разгладив роскошную бороду:
— Нам, господа, необходимо высказать свое отношение к свершившемуся факту и принять разумное решение.
— А жертв много? — кто-то спохватился.
— Жертв нет, — ответил Вологодский. — Один солдат ранен.
— Только и всего?
Кто-то осторожно заметил (кажется, тот же Устругов), что арестована только часть членов Директории, стало быть, ни о каком распаде не должно идти речи. Речь только о том: кто возглавит Директорию? Другие не соглашались: о какой Директории можно говорить, если Директория во главе со своим лидером не смогла ничего противопоставить грубой силе!..
Генерал Розанов, начальник штаба Ставки, высказался еще более резко и определенно:
— Директории нет — и речь сейчас не о ней.
— Да, да, это так, — согласился Вологодский. — Директория изжила себя, и возрождать ее нет смысла. Слишком слабо держала она в руках руль управления… А нам сегодня, как никогда, нужно исходить из принципов жизненной необходимости. Иначе потеряем не только Директорию, но и Россию.
Сам же он, член вчерашней Директории, сегодня уже говорил о ней в прошедшем времени. Наступила заминка. Вологодский беспокойно поерзал в кресле и напомнил:
— Выбирайте, господа. Никто за нас не решит этого вопроса. — Помолчал и добавил: — Политике претит нерешительность.
— Лично я думаю о политике с точки зрения рубля, — с неизменной своей язвительной усмешкой сказал Михайлов. — И как министр финансов, и как человек, считающий прочность рубля основой и незыблемостью государства.
— Верно, — поддержал его министр продовольствия Зефиров. — Потому и мне в интересах рубля хотелось бы знать определенно: кому отныне будет принадлежать власть?
— А вы как полагаете?
— Полагаю, что власть должна быть устойчивой и твердой.
— Как нынешний рубль, — ехидно заметил Устругов.
— И как порядок на железных дорогах, — парировал Михайлов. Вологодский постучал карандашом по застывшей чернильнице:
— Согласен: власть должна быть устойчивой и твердой. Но что для этого необходимо? Что? — повторил вопрос, как учитель на уроке истории. Опять наступила неловкая пауза. И первым нарушил ее, подал голос, а может, и саму идею генерал Розанов:
— Диктатура — вот что необходимо! — и посмотрел на Колчака. Колчак сидел, положив нога на ногу, и не проронил пока ни единого слова. Тонкие, слегка обветренные губы презрительно поджаты, лицо спокойно, как будто все, о чем тут идет речь, никак не трогало и не касалось военного министра. Адмирал и сейчас, когда генерал Розанов предложил диктатуру, невозмутимо и выжидательно промолчал.
— Значит, диктатура, — повторил Розанов, пристукнув себя кулаком по колену. И Вологодский с излишней поспешностью поддержал его:
— И я не исключаю этого. Да, да! Если мы действительно думаем о возрождении России… Но кто? — вопросительно обвел всех обволакивающим своим взглядом. — Кого можем мы предложить на эту роль?
Министры молчали. Наконец, тот же Розанов сказал:
— Генерала Болдырева.
— Исключено, — решительно возразил Михайлов.
— Почему?
— Да потому хотя бы, что Болдырев — член павшей Директории…
— Простите, но я тоже член Директории, — обиженно заметил Вологодский. Михайлов как будто и не слышал его.