Переворот
Шрифт:
Преступность действий Семенова и приближенных к нему лиц не вызывает никаких сомнений. Это опасный человек.
— Совершенно с вами согласен. Семенов заслуживает самых строгих репрессивных мер. Но обстоятельства, ныне сложившиеся в Сибири, не позволяют этого делать…
Катанаев с изумлением смотрел на Колчака. Что с ним? Его как будто подменили: два месяца назад, когда он уговаривал Катанаева возглавить следственную комиссию, от каждого его слова веяло твердостью и непримиримостью, сейчас же во всем чувствовалась неуверенность и даже растерянность. «Не думаю, что адмирал будет этому рад», — вспомнились слова японского генерала. Многое, как видно, за этими словами скрывалось, в них и только в них надо было искать разгадку этой странной метаморфозы адмирала…
— Простите, но речь идет об интересах государственных, — сказал Катанаев. — В данном случае…
Колчак не дослушал его и резко встал, вышел из-за стола:
— В данном случае вопрос уже предрешен. И мне остается только поблагодарить вас, генерал, за отлично выполненную миссию. Не смею больше задерживать.
Встреча продолжалась ровно двадцать минут. А комиссия, созданная под эгидой верховного правителя, работала больше двух месяцев. Для чего? Какой смысл во всем этом?
У Катанаева было такое чувство, словно его, старого генерала, обвели вокруг пальца, обманули и вовлекли в какую-то непотребную игру, заставив исполнить глупейшую роль в этом откровенном фарсе.
Спустя три дня после возвращения комиссии последовал приказ адмирала о «единстве всех сил», по существу обращавший в ничто прежний его приказ — под номером 60, из-за которого и разгорелся весь этот сыр-бор.
А еще через день пришла телеграмма из Читы: атаман Семенов изъявил готовность служить интересам «всероссийской власти» и ждал указаний верховного правителя относительно совместных действий…
30
Весна 1919 года, сделав реверанс, поспешно отступила. После короткой оттепели резко похолодало. Утрами солнце всходило студено-красное, жгучее, рассеивая по снегу мириады колючих сверкающих блесток. Мглисто синело небо.
Казалось, нет и не будет конца зиме.
И бесконечно тянулось судебное разбирательство:
Гуркин пал духом. Допросы опять возобновились. И следствие пошло как бы по второму кругу. Чего от него хотят — он не знал. И пугал его не сам приговор, ничего доброго не суливший (Гуркин обвинялся, как и атаман Семенов, по статье 100 уголовного уложения), пугала несправедливость и необоснованность выдвинутых против него обвиненний.
Гуркин упорно твердил:
— Виновным себя не считаю — и не признаю.
— А как вы объясните попытку выделить Горный Алтай в так называемую республику Ойрат? — не менее упорен был и следователь.
Я уже объяснял: суть не в названии.
— В чем же?
Гуркин устало вздохнул и посидел молча. Следователь терпеливо ждал. Выдержка у него была завидная.
— Сотни лет алтайский народ жил в темноте, терпел нужду и беззаконие, — сказал Гуркин. — Его обманывали, притесняли, истребляли физически и нравственно, и он, как и многие сибирские племена, был обречен на вымирание… Только самостоятельное и независимое развитие могло спасти его от гибели.
— Независимое — это надо понимать как автономное? — спросил следователь, перебирая на столе какие-то бумаги и не отрывая от них взгляда. — Стало быть, предъявленное вам обвинение в насильственном отделении Алтая от России вы не отрицаете?
— Отрицаю. А слово «насильственно» считаю для себя оскорбительным.
Следователь оторвался от бумаг и посмотрел на Гуркина:
— Хорошо. Допустим, что его нет… этого слова. Что меняется?
— Суть. А это очень важно.
Следователь не придал значения этим словам и пошел дальше:
— Скажите: когда и как возникла идея о выселении русских с Алтая?
— Это чушь! Никогда и ни у кого такой идеи не возникало.
— А как же лозунг: «Алтай — для алтайцев!»
— Этот лозунг вовсе не означает, что алтайцы и русские не могут или не должны жить рядом.
— Что же он означает?
— Только одно, — помедлив, сказал Гуркин. — Земля эта и все, что есть на этой земле, принадлежит народу, коренному населению Горного Алтая, и народ имеет право жить на своей земле свободно. Об этом я уже говорил. Что касается лозунга… есть и другие лозунги, другие факты.
— Например?
Гуркин опять помедлил.
— Например, прошлогодний съезд в Улале. Четверть делегатов этого съезда составляли русские. Разве это ни о чем не говорит?
— Что еще?
— Съезд принял решение, но которому все бывшие кабинетские леса и земли должны отойти в неотъемлемое пользование туземного населения Алтая.
— Туземного? — уточнил следователь. — А русского?
— Русское население остается на землях, полученных при землеустройстве. Никто их не гонит. Об этом тоже сказано в постановлении съезда.
— Так. Что еще? — выпытывал следователь. Гуркин пожал плечами:
— Еще? — И поднял взгляд на следователя. — А еще — полагаю, вам это будет небезынтересно знать — жена моя Марья Агафоновна, до замужества Лузина, тоже ведь русская… и у нас с ней пятеро детей. Этот факт о чем-нибудь говорит? А еще, — излишне волнуясь и горячась, продолжал Гуркин. — Тридцать лет назад окончил я школу, открытую в Улале русским миссионером. Потом работал в иконописной мастерской бийского купца Борзенкова. Потом познакомился с хорошим русским человеком, ныне известным композитором и этнографом, Андреем Викторовичем Анохиным. Он и посоветовал мне, уговорил поехать в Петербург и поступить в Академию художеств… Вся моя жизнь, господин судебный следователь, — многозначительно посмотрел на того, — так или иначе связана с русскими. Разве это ни о чем не говорит?
Следователь как будто и не слышал последней фразы, ему были важны ответы, а не вопросы. Вопросы он сам задавал:
— Итак, вы поехали в Петербург вместе с Анохиным… Вам удалось поступить в Академию?
— Нет, в Академию поступить мне тогда не удалось.
В то время такое заведение инородцу было недоступно. К тому же я не имел необходимой для поступления в Академию рисовальной подготовки. Впрочем, все это не имеет отношения к сегодняшнему делу.
— Почему же не имеет? — возразил следователь. — Все, что связано с вашей жизнью, имеет отношение к делу… И меня прошлое, например, интересует не меньше настоящего.