Переяславская рада. Том 2
Шрифт:
— Вот так, пан посол, — сказал Хмельницкий, переводя дыхание и глядя Любовицкому в глаза, — надо понять и казаков с польскими шляхтичами. Было время, когда в Речи Посполитой и те и другие жили более или менее спокойно. Казаки отклоняли от королевства грозящие опасности, на себе вынося натиск орды, а жители Короны не досадовали, если казаки похлебают молока в тех углах их земли, куда не заглядывали почитающие только себя истинными сынами королевства. Тогда королевство польское процветало. Сияло своими рыцарями казаками, которые создавали ему безопасность. И куда только поляки ни ходили походом совокупно с казацкими силами, они возвращались победителями, воспевая свой триумф. Тогда никакой неприятель не вывозил добычи из польского королевства. Но постепенно папы начали нарушать казацкие вольности, бить казаков по голове, а казаки тоже начали гневаться
Хмельницкий поднялся. Это означало — аудиенция окончена. По обе руки гетмана, вытянувшись, стояли генеральные есаулы.
В таборе затрубили трубы. Любовицкий беспокойно оглянулся. Стоял перед гетманом, обескураженный и приниженный. Хватаясь за последнюю соломинку, как утопающий пловец, льстиво заговорил:
— Наияснейшая королева Мария-Луиза, надеясь, что я застану твою милость, паи гетман, в твоей резиденции, написала письмо твоей супруге. И просила передать ей подарок — этот перстень.
Сенатор положил на стол перед Хмельницким письмо, перевязанное голубою лентой, и в открытой шкатулке, отделанной бархатом, золотой перстень, в венчике которого сверкал огнями алмаз.
— Письмо пани королевы передам жене, а перстень, пан посол, возьми. Не знаю, примет ли его моя жена. Куда ей, простой казачке Ганне из рода Золотаренков, братья которой получили от короля двенадцать приговоров о лишении чести и с десяток приговоров об изгнании, принимать такие подарки? Может, пани королева не знала этого? А если бы знала, не простирала бы так далеко и сердечно свою ласку. Возьми, — твердо произнес Хмельницкий, возвращая шкатулку побледневшему Любовицкому.
— Еще скажу тебе, пан посол, — заговорил Хмельницкий, когда сенатор начал откланиваться. — Знаю, что паны-ляхи да и сам король на меня всяческие наветы чинят, лгут на меня, ничем не брезгуя; не стану поминать уже о том, что иезуиты из кожи лезут, лишь бы меня жизни лишить. Обо всем этом знаю хорошо. И пускай хорошо знают паны-ляхи: совершенное в Переяславе в тысяча шестьсот пятьдесят четвертом году в январе месяце восьмого дня — вечно и нерушимо. Смотрите, панове, чтобы ваша чернь не поставила всех вас вверх ногами. Со всех сторон идет она в мой табор с косами и кольями. Радзивиллы и Потоцкие уже давно в печенках сидят у черни вашей. Оставили ее, горемычную, на поживу шведам и басурманам. Вы ей глаза отводили, будто я иду с казаками и стрельцами уничтожать ее, — а зачем? Не против нее иду, а против шляхты. И чернь ваша это уже увидела и хорошо поняла. Не нас она боится, а вас.
Устыженный и обозленный оставлял Любовицкий казацкий лагерь. В Клетинцах, в монастыре босых кармелитов, посол остановился на ночлег. Здесь уже ожидал его нужный человек, который сообщил, что татары в десяти днях конного пути от Волыни.
Теперь, после неудачи у Хмельницкого, оставалось как можно скорее встретиться с ордой.
На следующий день, когда Любовицкий отправился дальше на юг, его на Волынском шляху остановили казаки. Как ни пытался польский сенатор уговорить их, чтобы пропустили его в маеток пана Грондского, где он хочет перебыть свой недуг, казаки заворотили рыдван. Когда Любовицкий начал требовать, чтобы его снова допустили к Хмельницкому, вышел из табора есаул Лисовец и при всех казаках, окруживших рыдван, сказал:
— Ясновельможный пан гетман Богдан Хмельницкий велел сказать тебе, чтобы ты возвращался немедля в коронные земли. Все равно с татарами тебе не встретиться. А будешь, пан посол, настаивать, так воротим тебя под стражей.
Заскрежетав зубами, Любовицкий приказал слуге поворачивать лошадей на запад.
5
К сердцу каждого человека, как бы хозяин ни замыкал его, всегда найдется ключ.
Генеральный писарь Иван Выговский верил в это нерушимо. Более того — знал твердо: он хорошо овладел умением отпирать чужие сердца своими ключами.
Было время, когда сам гетман Хмельницкий хвалил это писарево уменье. Даже, шутя, не раз говаривал:
— Умелый ключарь писарь Выговский.
Было такое время!
Миновалось…
Мало ли что было! Все же было и такое: считалось между старшиной, генеральный писарь — правая рука гетмана. Послы иноземные, негоцианты, мужи святой церкви — кому с ними докучные дела вести, как не Выговскому? Что и говорить, талант был у генерального писаря на это. Иному и от таких дел только заботы и неприятности, для него они — точно карасю пруд. Нырнет и вынырнет.
У генерального писаря для таких дел всего было вдосталь. И поклониться умел, как кому следовало, и по-латыни поговорить, церемонии всяческие до топкости знал, а уж если с поляками переговоры вел, только и шелестело на тонких губах под тщательно закрученными кверху усами:
— Падам до ног милостивого папа!
— Льщу себя надеждой еще раз выслушать милостивого пана!
— Как рад видеть перед собою вашу милость!
Словом, талант имел генеральный писарь на такие дела.
Улыбки были наготове, он точно вынимал их из кармана и, когда нужно, прилеплял к своим тонким губам то ласковую, то дружескую, то услужливую, а если понадобится — и братски-сердечную.
На это пан Выговский был великий мастак.
…Когда-то ключом к сердцу гетмана была шляхтянка Елена.
Не стало этого ключа. Лаврин Капуста сломал ключ. Сердце гетмана Хмельницкого теперь заперто накрепко. Ключа теперь не подыскать. Но существуют и иные пути…
И хотя генеральный писарь теперь не тот уже генеральный, что был несколько лет назад, но силу он все же имеет. Обязан он этим, как считает сам, исключительно собственному уму. За последнее время он даже добился того, что среди старшины появились такие полковники, с которыми бы мог говорить более или менее откровенно, — Полуботок, Сулима, Григорий Лесницкий. Люди все почтенные, шляхетные. Пытался он найти общий язык и с Богуном, но только ухудшил прежние отношения с ним. Зато Тетеря — другое дело. Но и в отношении Тетери остерегался. У этого переяславского полковника тоже гетманская булава в мыслях. Уж не успели ли отцы иезуиты ему что-нибудь пообещать? Если только Выговский убедится, что это так, придется убрать Тетерю, как он в свое время убрал Гладкого.
Слишком больших успехов достиг Хмель после Рады в Переяславе, чтобы действовать сейчас без оглядки, не соблюдая осторожности. Тем более что и сами иезуиты требовали от Выговского осторожности. Теперь он даже заколебался отчасти: из чьих рук вернее добывать булаву — из польских или из шведских? Поэтому решил выжидать. Выжидать и, как червь, точить фундамент, на котором основывал свое согласие с Москвой гетман.
Что ж, если его отодвигают в тень, если Мужиловский главный советник в переговорах с чужеземцами, если Капуста ездит в Турцию, а Мартын Пушкарь что ни день обедает с гетманом, — может, это для генерального писаря и лучше. В тени ему удобнее делать свое дело с большей уверенностью и незаметно для чужого глаза. А глаз этот порою заглядывал не туда, куда хотелось бы генеральному писарю. Неумолимая рука Капусты проникала в его окружение с каждым разом все настойчивее и ощутимее. По стало Фомы Кекеролиса, Иеремию Гунцеля ради собственной безопасности самому пришлось отравить. Теперь Капуста захватил шведского негоцианта Виниуса и Степана Гармаша.