Переяславская рада. Том 2
Шрифт:
Не молилась за него в тот день богу, а проклинала. Вот он смотрит теперь на Явдоху Терновую. Может, угадывает ее мысли? А в селе русском сколько мыслей было о нем! Да разве только у нее одной? Все посполитые, вся чернь от Вислы до Днепра, на Низу и в Диком Поле, все его имя либо славили, либо поносили, а даже обругав крепко и пожелав ему болячек в печенку, говорили: «Нет лучше Хмеля. Он нас не продаст ни панам-ляхам, ни басурманам».
Усталое, изборожденное морщинами лицо гетмана было сурово. Под глазами точно кто-то высинил густо, а через левую щеку багровел рубец — как видно,
Лицо гетмана, на удивление Явдохе, напомнило ей лицо покойника Максима. Вот так и он хмурил брови, глядел исподлобья, слушал, склонив к правому плечу голову, когда обращались к нему, и такая же седина лежала на его голове. И то, что здесь, в покоях, почтительно стояли перед гетманом, ожидая его слова, паны-шляхтичи, какие-то люди заморские, поп, наполнило сердце Явдохи неведомым до сих пор чувством силы. Она ровнее выпрямила согнутые горем и бедой плечи и только теперь прислушалась, о чем говорилось в покоях гетмана.
— Бью челом тебе, ясновельможный пан гетман, — почтительно говорил толстый шляхтич. — Казаки полковника пана Глуха землю в маетке моем забрали, пшеницу из амбаров роздали посполитым, осыпа и рогатого не платят. Обращался к полковнику пану Глуху — слушать не хочет. Воззри, гетман, на меня! Был заможный, а теперь в тягости такой, что недолго и до сумы нищенской…
— Как зовут пана? — спросил Хмельницкий, окидывая взглядом тучную фигуру просителя, и, разглядев на пальцах золотые перстни с добрыми каменьями, покачал головой, точно подумал: «До нищенской сумы тебе еще далеко».
— Ясновельможного пана гетмана верный слуга Владислав Калитинский.
Шляхтич склонил голову. Замер на месте, ожидая гетманского приговора.
— Маетность только на Украине у тебя или еще где-нибудь?
— Еще, ваша ясновельможность, под Тернополем, — испуганно проговорил шляхтич.
— Хорошо. Писаную жалобу отдашь генеральному есаулу Лисовцу, — указал глазом Хмельницкий на есаула.
Шляхтич еще раз поклонился и сказал уже Лисовцу, протягивая ему заготовленную просьбу:
— Вашей милости, пан генеральный есаул, слуга всегдашний.
К столу подошел поп. Перекрестил склоненную гетманову голову, поднял руку: должно быть, ждал — гетман поцелует. Но Хмельницкий взглянул на него пронзительно, и поп трясущейся рукой смятенно повел вокруг себя, точно отгонял духа незримого.
— Челом бью тебе, пан гетман, от игумена Межигорской святой обители. Изнываем от своеволия черни. Послушенства не оказывают, земли нашей монастырской не обрабатывают, двух коней, дарованных игумену нашему патриархом Паисием, с пастбища свели. Пчел из колод монастырских к себе переманивают, рыбу в прудах наших ловят. Вот грамоту прислал тебе, пан гетман, преподобный игумен, повели покарать своевольных, а если и дальше так пойдет, то станем мы, слуги божий, аки сироты, наги и босы.
— Повелю, повелю, так и скажи, отче, игумену, пускай в надежде на мое слово будет, — проговорил Хмельницкий. — Лисовец, возьми грамоту, отпиши Мужиловскому — пускай учинит так, чтобы непослушенства никакого по было.
На месте попа перед столом очутился пан в заморской одежде. Выставив вперед левую ногу, водил перед собой черною шляпой, подметая ею пол. А когда перестал мести, заговорил не то по-польски, не то по-украински:
— От кумпанства негоциантов венецианских, силезских и немецких падам до ног с покорным прошением к великому наияснейшему гетману. О дозволении нам торговать в крае вашем беспошлинно — челом бью…
— Этого никак нельзя, — как бы сожалея, что должен отказать, сказал гетман. — Пошлины во всех краях платят, так и в нашем…
Купец отступил обескураженный.
К столу дивчина подвела за руку слепца.
Гетман сказал:
— Слушаю тебя, человече.
— Смилуйся, пан гетман, над убогим, бесталанным Гаврилом Туровцом, — робко заторопился слепец. — Остался с сироткой-племянницей без куска хлеба. Тридцать лет работал на своего попа в киевском цехе как седельник и ножовщик. Очи потерял через войну, когда Радзивилл Киев жег, а теперь хозяин, войт Дмитрашко Василь, из батьковской хаты выгнал за неуплату чинша цехового, пустил по миру с сумой. Нигде управы не найду на войта…
— Лисовец, — сурово проговорил гетман, — выдать коштом казны нашей деньги этому цеховому человеку Туровцу Гаврилу и отписать Дмитрашку грамоту моим именем, чтобы хату Туровцу возвратил и на другую работу поставил. Ступай, Туровец Гаврило, будь надежен.
Слепец от радости прослезился. По желтым щекам неудержимо текли слезы. Дивчина, застыдясь, тянула его за рукав.
— А ты, пани-матка? Какая у тебя забота?
Явдоха взглянула. К кому это гетман? Но он обращался к ней, не ожидая, пока сама скажет. Будто кто-то подтолкнул, быстро подошла к столу, низко-низко поклонилась гетману в ноги, коснувпшсь правою рукою пола.
— Великое спасибо тебе, пан гетман, — сказала Терновая, выпрямляясь и глядя прямо в глаза Хмельницкому. — Спасибо, говорю, тебе великое за то, что край наш панам-ляхам не отдал, что басурманам не покорился, а соединился с людьми русскими.
Своего голоса не узнавала Явдоха Терновая. Сколько раз сама себе говорила эти слова по ночам, а теперь показались не такими они, какие думалось сказать гетману. Хмельницкий подошел к старушке. Видела она, что не такого ожидал от нее гетман, потому что смотрел удивленно, и, когда гетман оказался близко, совсем растерялась, еще раз поклонилась ему низко в ноги, а он подхватил ее под локти и взволнованным голосом спросил:
— Откуда ты, пани-матка?
— Из земли русской иду, — пояснила Явдоха Терновая, — возвращаюсь в село свое Байгород, — может, слыхал, пан гетман?
Видно, догадался гетман, что делала она в русской земле, потому что не спрашивал дальше, а сказал только:
— Еще долгий тебе путь, пани-матка. Прикажу, чтобы довезли тебя.
— Не за тем пришла, — ответила Явдоха Терновая.
— Вижу, — сказал Хмельницкий. — Вижу, пани-матка, — задумчиво повторил оп.
Шляхтич и купцы переглядывались. Джура раскрыл рот от удивления. Лученко был доволен. Хвалил себя: мол, не ошибся, когда старушку без всяких проволочек допустил к ясновельможному.