Переяславская рада. Том 2
Шрифт:
— Смоленск — моя земля, не только боярская да царева, и черкасы такие же люди, как мы с тобой, православные, братья мои… Я воевать буду. Только… — не договорил.
Матвеев увидел, как над костром выросла высокая темная фигура.
— Пойду от вас, не заснешь тут с вами… — И ушел прочь от стрельцов.
— Чуйков! — позвали его от костра. — Вернись, Чуйков!
Но стрелец не ответил, быстро зашагал прочь и вскоре растаял в темноте.
Артамон Матвеев воротился в шатер. Лег на кошму, накрывшись кафтаном. Слышанное не
— Солдат у тебя Чуйков неладное плетет языком насчет бояр и его милости царя… И вообще не стрельцы у тебя, а цыгане с ярмарки… Ты у меня гляди, полковник!
Пе попрощавшись, уехал Артамон Матвеев из лагеря.
Полковник Цыклер приказал позвать стрельца Чуйкова.
Едва Чуйков вошел в полковничий шатер, Цыклер накинулся на него с криком:
— Ты что языком плетешь, холоп поганый? Плетей захотел? — и ткнул своим пудовым кулаком в лицо Чуйкову.
Тот выплюнул на землю зуб, рванулся всем телом к полковнику, но, опомнившись, попятился назад. Опустив голову, молча глотал соленую кровь. Мучила мысль: «Кто же наветчик? Неужто Крашенинников?»
Хотел Цыклер для науки ударить Чуйкова еще раз, но, занеся кулак, должен был его опустить.
— Ты меня, твоя милость, не трожь. Как бы греха не было… — услыхал из окровавленных уст стрельца.
— Прочь, холоп! — яростно завопил Цыклер.
Стрельцам, вбежавшим в шатер, приказал:
— Взять его и приковать к пушке, пускай так пешком и тащится до самого Смоленска.
…Прикованный за ногу к пушке, шел, уставя глаза в землю, Чуйков. Гнев и обида отлегли от сердца. Осталась только горечь — она горше соли, посыпанной на рану, язвила душу.
Чуйков вспомнил Тулу, спокойные слова старого оружейника Сверчакова, вспомнил Демида Пивторакожуха, его Александру… Где-то они теперь? Может, и Демид так же тащится? Может, и его за правдивые слова приковали цепью к пушке, точно пса?
Подходил дважды Крашенинников, переминаясь с ноги на ногу, уговаривал:
— Ты, Чуйков, на меня сердца не держи… Думаешь, я донес? Бог побей меня, если когда-нибудь злое слово против тебя молвил! Спроси Онуфрия, Федьку — всю ночь до самого утра вместе у костра спали…
Чуйков молча слушал горячий шепот Крашенинникова. Может, так, а может, и нет. Все равно обиды на стрельца ь сердце не было и гнева тоже не было. Сказал бы ему… да не поймет.
Крашенинников еще что-то бормотал над ухом, но Чуйков не стал слушать. Свои мысли давили душу, печалили глаза.
15
Ожидали выхода гетмана.
Напряженная тишина стояла в радной палате. Хотя старшина догадывалась, о чем поведет речь гетман, однако предчувствие чего-то особенного волновало каждого.
Больше всех беспокоился Иван Золотаренко. Ему казалось, что и Богун, стоявший слева от него, и Семен Волевач, по правую руку от него, хорошо слышат, как часто бьется его сердце.
Что и говорить! Было о чем тревожиться. Когда еще подарит судьба такой удачей?
Точно пушечный залп в честь тех радостных мыслей, которые овладели им, куда-то прочь отодвинув заботу, раскатисто прокатился вдали гром, и Золотаренко увидел в небе, сквозь широкое окно, многоцветную дугу радуги. Она, опоясав Чигирин, исчезала где-то за зелеными лугами у тихого Тясмина.
«Добрая примета», — подумалось сразу. Точно угадав его мысль, Богун наклонился и, щекоча усом щеку, ласково сказал Золотаренку:
— Тебе путь стелется, Иван, — видишь, какая радуга… Радуйся!
Но ответить Богуну Золотаренко не успел.
Два сердюка у дверей в гетманские покои откинули пики. Высокая резная дверь отворилась. Нагнувшись, чтобы не зацепиться за притолоку, быстрыми шагами прошел на середину палаты генеральный бунчужный Василь Томиленко.
От нахлынувшего волнения сильно сжалось сердце; Золотаренко так и не расслышал, что говорил своим звонким голосом Томиленко, хотя стоял в каких-нибудь трех-четырех шагах от него.
Точно пылью, поднятой всадниками, запорошило хорошо знакомые лица полковников, и казалось — все они в эту минуту смотрят на него и глаза у них злые и строгие… Мелькнула мысль: можно ожидать недоброго.
Хотя все было решено, но кто знает, какое слово кинет Лукьян Мозыря или загадочно молчаливый Осип Глух? Захочет ли поднять за него свой пернач Мартын Пушкарь? А может, ночью успел побывать у гетмана Выговский?.. Хотя поутру он поздравлял и обнимал за плечи, но такая уж худая слава у генерального писаря: если в глаза тебе приязнен, знай — нагадил где-то тебе, рыжий лис.
За окнами зашумел дождь, сбивая пышный цвет с черемух. Радуга не исчезала. Золотаренко глубоко вздохнул и, повернув голову к дверям, встретился взглядом с Хмельницким, который в эту минуту входил в палату.
Перехватив ласковый, улыбчивый блеск гетманских глаз, он крепко закусил губу под русыми усами, чтобы сдержать радостную усмешку.
Вслед за Хмельницким к широкому столу, накрытому алым бархатом, прошли царские воеводы — Андрей Бутурлин да Ромодановский, думный дьяк Алмаз Иванов, генеральный судья Богданович-Зарудный, Силуян Мужиловский, только нынче утром прискакавший из своих Петривцев, генеральный скарбничий Иванич.
Василь Томиленко стал позади гетмана, держа над его головою бунчук.
Выговский, с охапкой пергаментных свитков под мышкой, остановился возле стола, как всегда ласковый, внимательный и все же слегка взволнованный. Это заметил Богун, подтолкнул локтем Золотаренка и шепнул:
— Видать, залил Хмель рыжему сала за шкуру…
Хмельницкий внимательно, неторопливым взглядом обвел знакомые лица. Из-под его косматых бровей пронзительно поблескивали глаза.
Полковники стояли полукругом, тесно, плечом к плечу.