Переяславская рада. Том 2
Шрифт:
Сам не свой воротился тогда к низовикам Гуляй-День. Проходили дни, но не было утешения для застывшего в горести сердца. Теперь снова припомнилось все. Отчего бы это? Зажглась слабая надежда: может, прикажет гетман в поход идти на Крым, на города, где невольников держат татары? Известно ведь — как раз по весне торгуют невольниками в Кафе, Гезлеве…
— Что же, Федор, поедем к пану Капусте, — сказал Гуляй-День, подымаясь.
А Подопригора был недоволен молчанием своего побратима. Что это у него, язык отнялся?
Воротясь
Он встретил низовиков ласково. Указал на ковер. Сел сам, по-татарски скрестив под собой ноги. Гуляй-День и Подопригора уселись напротив. Взяли из атаманова кисета табачку, набили свои трубки, закурили. Почувствовали низовики — званы они на доброе дело, обиды не будет. Подопригора постепенно расправил плечи: впервые в жизни приходилось ему так близко сидеть с гетманским атаманом — дело немалое!
Гуляй-День слушал внимательно Лаврина Капусту. Из его слов выходило — гетман не оставит низовиков без помощи, не даст им блуждать сиротами по свету. Пусть собирает Гуляй-День всех на великое дело.
Спросил чигиринский атаман, где теперь семья Гуляй-Дня. А когда Гуляй-День рассказал про беду, какая сталась с семьей, Капуста задумался, замолчал, словно забыл, для чего и звал к себе низовиков.
— Горе великое у тебя, Иван, — сказал Капуста. — Дочка твоя у янычаров в полоне, сколько наших людей у татар! Иезуиты в Варшаве готовят новое посполитое рушение, на Подолии Потоцкий жжет села, избивает и бесчестит жен и детей, казаков на кол сажает. Война великая будет. Стрелецкие полки уже выступили из Москвы. Теперь не искать уже нам у басурманов ласки. Великий поход будет, и идти вам, низовикам, под булаву гетманскую, часу не медля.
Подопригора воспользовался минутой, заговорил. Пожаловался тут же на кошевого Сечи Лыська. Как на собак смотрит на низовиков. За людей не считает. Хлеба не дает, пороха не дает, соли не дает, даже в сеченую церковь не пускает. Про церковь сказал для красного словца, туда низовики не больно добивались, А если еще когда татар пошарпают — грозился кошевой послать своих казаков разогнать низовцев, курени и землянки разорить. Вот какие времена пошли!..
Лаврин Капуста махнул рукой. Такого больше не будет.
— Все, что потребно, — сказал, — получите во многом числе: и пороха и пуль дадут на Сечи. И в церковь пускать будут. — Прищурил глаз, усмехнулся. Понял, дьявол, как это но церкви болеют низовики. А потом, сурово сводя брови, проговорил: — Я не поп, вы не богомольцы, исповеди вашей, казаки, мне не надо. Велел гетман дать тебе, Гуляй-День, пернач. Верховодь, собирай всех в паланки. Разбойников и проходимцев прочь гони. А всех, кто к настоящему делу пригоден, тех бери под свой пернач. Знаю, о чем спросить хочешь. Впишут ли вас в реестр? Впишут, Мое слово твердое. Именем гетмана Хмельницкого говорю. Скажу тайну, пусть пока никто о том не знает: пошлет вас гетман со своими казаками промышлять над ляхами. Сечевики будут стоять здесь. Им приказ — следить орду, чтобы не выступала за Перекоп.
Лаврин Капуста встал. Открыл скрынку, стоявшую в углу шатра, достал из нее пернач и протянул Гуляй-Дню.
Гуляй-День и Федор Подопригора вскочили на ноги.
Гетманский посол подошел вплотную и торжественно проговорил:
— Принимай пернач, куренной атаман низовых казаков, как повелел именовать тебя гетман.
Гуляй-День взял обеими руками пернач и, прижимая его к груди, тихо ответил:
— Пускай теперь бережется шляхта проклятая. Не пожалеет гетман Хмель, что дал мне пернач. Нет, не пожалеет, — уверенно повторил он.
— И вот тебе универсал гетманский, согласно которому ты должен подымать низовой курень в поход и, не медля часа, выступать в Чнгирии.
Гуляй-День засунул пернач за пояс и взял универсал.
— А тебе, Подопригора, быть есаулом в низовом курене.
Лицо у Подопригоры вспыхнуло, точно огнем озарилось.
— На меня, пан атаман, будь надежен. Так и скажи гетману: будут низовики все делать, как он повелит. он — гора, а мы ту гору со всех сторон подпираем, вот и прозвание мое — Подопригора!
— Слова разумные, казацкие, — одобрил Капуста. — Бог в помощь вам, казаки. Выступайте. Кошевому Сечи я уже отдал приказ, чтобы коней и всякое войсковое снаряжение дано вам было в достаточном числе.
Попрощавшись с Капустой, Гуляй-День и Подопригора вышли из шатра.
Гуляй-День шагал, крепко сжимая в руке пернач. Кругом толпились низовики. Кое-кто был уже под хмельком. Кто-то выкрикнул:
— Слава!
— Слава нашему куренному! — во весь голос крикнул Подопригора, размахивая шапкой.
Гуляй-День поглядел на него весело. Низовики горланили изо всех сил:
— Слава куренному Гуляй-Дню!
— Слава Гуляй-Дню!
— А чтоб тебе, Федько, сто чертей в печенку! — рассердился Гуляй-День.
Но видел Подопригора, что гнев Гуляй-Дня невелик.
Федор Подопригора шагал рядом с Гуляй-Днем, гордо подняв голову. Попадись ему сейчас пан Конецпольский, он бы ему заплатил все чинши, какие задолжал, сразу! И осып, и рогатое, и сухомелыцину, и желудное, и очковое, и подымное — так, что от самого пана закурило бы едким, поганым дымом.
Низовики выбежали на шалашей, землянок, куреней своих. Развели костры. Требовали, чтобы Гуляй-День рассказал, о чем гетманский посол говорил. А когда узнали, что гетман жалует их и считает всех казаками, да еще пернач дал Гуляй-Дню, которого они уже давно выбрали своим атаманом, то тут такое началось над Днепром, что гулкое эхо покатилось в синюю даль опускавшегося на степь вечера, подобное пушечным залпам.
Шумели низовики:
— Теперь и нас казаками считать будут…
— Можно будет по своим домам после войны разойтись.