Перезагруз
Шрифт:
– Да таких и тут навалом. Бог меня спас от детей. Может, это единственная моя удача. Живу как хочу, и никто не ждет моей смерти.
– Ну, – забеспокоился Владимир Иванович, – Настя моя не до такой степени.
– До такой! – уверенно сказала Ольга. – Других теперь просто нет. Народ ведь порченый брехней, нищетой, а главное, страхом, что будет еще хуже. Уже сперматозоид бежит весь в панике, яйцеклетка отворилась и замерла в ужасе. Ну и что у этих бедолаг получится? Урод.
Почему-то он сразу ей поверил и даже увидел эту картину гона клеток. И почувствовал себя жалким и глупым сперматозоидом. Ах, была бы Лиза! Она бы ловко нашла контраргумент такой картине
– Допей! – сказала ему Ольга, наливая себе второй стакан.
– Нет, – ответил он резко, отодвигая водку. – Я захмелею, а у меня еще дел!.. Мы с сестрой должны пойти на кладбище. Она овдовела год тому.
– А то я не знаю, – сказала Ольга. – Такие слезы ревела, можно подумать, что и вправду горе.
– Она до сих пор не в себе. Плачет!
– А ты надолго приехал?
– Да нет, – растерялся он. – У меня дела.
– Так вот. Слушай и имей в виду. Больше двух ночей она тебя не стерпит. У нее мужик есть, давний, слух ходил, что она своего-то траванула. Но я в это не верю. Он был давно не жилец. Твоей конституции, ветром сдувало. А Валька твоя – баба ненасытная, ей каждую ночь надо, понял? Так что не задерживайся. У нее, слава богу, дети умные, учатся в самом Питере. Там и останутся, хваткие ребята. А ей вышла вольная. От своего-то сморчка приходилось бегать по чужим квартирам. Не поверишь… У нас теперь такса. За просто перепихнуться берут пятьсот рублей, ну, если час, два. За ночь – тыщу… В зависимости от обстановки. У меня тоже есть клиент. Учитель местный. Я ему даю ключи с четырех до шести. У него бабы разные. Приходят огородами. – Она махнула рукой в окно. – Мимо уборной, сарайчиков, идут впригибочку, он дверь заранее открывает, на крыльцо вывешивает одеяло, чтоб с улицы не видно было, кто и как. Даже я их не знаю. Сначала боялась, не школьниц ли он обрабатывает, а потом успокоилась. Мне какое дело? Я ему официально комнату сдаю для проверки контрольных работ. Дома у него дети малые, а в школе шум. Никто не докажет, что я что-то знаю. Я ж на работе. А он мужик уважаемый. В газеты пишет про необходимость образования в наше непростое время.
Последние слова она произнесла с насмешливым пафосом и снова стала похожа на девчонку. Так вот она и сидела перед ним, грузная, неопрятная, уже как бы и не женщина, а где-то в ней, как в темнице, билась девчонка, о которой он так много мечтал. Вздох у него получился тяжелый, даже надсадный, и он поднялся.
– Я пойду, – сказал он. – Рад был тебя видеть.
– А зачем ты все-таки приходил? – спросила Ольга. – Мы с тобой вроде не дружили… – Она задумалась. – Но все равно спасибо. Иногда надо вернуться, чтобы что-то понять… А вот то, что не допил, это ты гад. Ладно, я допью за тебя. Я не пьянею. Я тетка злая, меня ничем не возьмешь.
Они потоптались на крылечке, через которое шла веревка с прищепками. Уже у калитки он взял ее руку – большую, вымученную, с артритными скрюченными пальцами. Его рука казалась рядом белой и изнеженной. Но поцеловал он ее в щеку, дряблую, пахнущую капустой. Слезинка женщины сползла на нос и зацепилась за бугорок кожи, то бишь бородавку. Он вытер слезу пальцем и поцеловал бугорок.
– Ну, гуляй, слюнявый, – сказала она. – Гони дочь в шею, если будет наседать. Нашу старость никто не имеет права замать, мы заслужили хотя бы покойной смерти.
– Ну, какие наши годы, – сказал Владимир Иванович фальшиво.
– Те самые, – ответила она, – чтоб жить уже для себя. Для других у нас соки высосаны.
Сестра была слегка заполошенной, и он сразу сказал ей, что уедет
– Хорошо, что я поставила тесто, – сказала она, – успею с пирожками. Ты помнишь, когда электричка?
– Где-то около восьми.
– В девятнадцать двадцать, – уточнила она. – Мне надо пойти позвонить, я на почте еще раз проверю расписание.
Он не стал говорить ей о том, что они собирались на кладбище. Тем более что она как-то счастливо засуетилась и даже не спросила, где он был и кого видел. Она вдруг стала абсолютно отдельной от него, такой отдельной последние годы была Настя. Между ними было даже не расстояние, а как бы сгущалось пространство. В эту густоту можно было кричать и стучать кулаком – бесполезно, за ней жил человек в иной, недоступной ему среде. Инопланетянин? Фантом?
К вечеру Валентина завернула ему в дорогу беляшей и соленых огурчиков. Заставила выпить чашку куриного бульона. Подрумяненная курочка виделась в духовке, и ему так хотелось ее ножку со шкуркой. Но эта радость была приготовлена не для него.
– Ну, будь, – сказал он сестре, которая проводила его на станцию.
– Буду, буду, – пробормотала она, и он видел, как она внутри уже бежит от него, как он достал ее своим прощальным замиранием.
Он успел на самолет и утром уже был дома. Включил чайник и полез за чашкой. Чашек не было. Не было всего сервиза, подаренного им на серебряную свадьбу. Он хотел сунуть беляши в микроволновку, но ее не было тоже. Мыслей о ворах не возникло. Все стояло и лежало на месте. Он набрал номер телефона дочери.
– Микроволновку можешь оставить себе, а сервиз верни немедленно, – сказал он ей.
– Я думала, ты еще не скоро вернешься, – заспанно ответила Настя. – А чашки, я заметила, напоминают тебе маму
– Ты лучше за меня не думай. Привези и все.
– Пап, а пап! – закричала она, как бы почувствовав, что он хочет положить трубку.– Ты меня выручишь? Мне позарез нужно к парикмахеру.
– Сколько? – спросил он.
– Ну, косарь. Ты же знаешь, какие теперь цены.
– Пятьсот и меняй парикмахерскую.
– Ну, ты даешь! – закричала она.
– Наоборот. Я больше не даю.
Легче не стало. Стало противно. Так и не попробовав беляшей и не попив чаю, он поехал на кладбище. Она улыбалась ему издали, Лиза.
Он никогда так не плакал. Сколько он недодал этой единственной женщине, с которой ему могло быть еще лучше, не придумай он себе историю «перезагруза» и другого шанса. Это же смех и горе, какой у него был шанс. И сколько раз он недолюбил жену, воображая себе черт знает какой нечеловеческий секс, но не с ней. Какой идиот! Какая же потрясающая она была с ним, а он слышал внутри себя смех-колокольчик толстой бабы из овощного магазина.
Чашки были на месте. Настя сидела на диване и дулась.
– Я не хочу менять парикмахершу, – сказала она. – Я что? Сирота убогая? Пенсионерка, чтоб стричься там, где старики?
Нет, это был не тот момент, чтобы опять говорить ей о работе и все такое прочее. Он дал ей «косарь», только чтоб ушла. Она выпорхнула, чмокнув его куда-то ближе к уху.
Ну вот… Он и вернулся в точку отсчета. Чашки на месте. Он один. И должно жить вперед, ибо других вариантов нет. Или есть?
И тут он почувствовал Лизу. Она была рядом. Он ощущал и ее любовь, и ее бесконечную жалость, и даже защиту. Хотелось заплакать и попросить его забрать, но он услышал, как она говорит их любимую фразу, которая их всегда смешила, дай Бог вспомнить, откуда взятую. Нет, не вспомнить.