Перезагруз
Шрифт:
– Пойду пройдусь по родным местам, – сказал он сестре, как только кинул чемодан.
Он легко вспомнил все свои следы, что когда-то вели его к Ольге. Это ерунда, что за это время тут положили асфальт и уже нет тех тропок. Земля горела под ногами сквозь наслоения тридцати лет. Он скажет Ольге, что негоже ей таскать вилки капусты, они бывают такие тяжелые. Он заберет ее в Москву, у него двухкомнатная квартира, а дочь уже живет отдельно. Он скажет, что это их шанс начать сначала, подумаешь – полтинник лет. Они будут жить чисто (как при Лизе, это он себе, тихо), а ночью горячо, до крика. И он уже не будет закрывать женщине рот рукой. Он шел и мысленно обнимал ее,
Дорога оказалась длинней, чем он думал. Двухквартирные каменные дома строили пленные немцы, и селили в них не всякого. Во время, когда он рос, этот район уже не считался, как говорили, горсоветовским, его уже захватило второе звено власти, то самое, что всегда хуже первого. Шкуру с народа всегда дерут подчиненные. Так потом и шло. Третьи подначальники сменяли в доме немцев вторых. Четвертые третьих. Отец Ольги жил в таком доме, он был уже шофером у второго секретаря райкома. Мать ее заведовала яслями. Дом осел, но был еще крепок стенами и мог принять следующие селекционные выбросы уже нового режима. Сволочи-немцы надолго строили, как себе.
Конечно, он дурак, не подумал, что день – вторник, значит, она могла быть на работе, но сороковороньи крылышки трепыхались изо всей силы, а это должно было что-то значить.
Он постеснялся открыть калитку во двор, он забыл, как правильно входить в такие дома. Он стучал по ней ногой. Но какой силы звук по деревяшке? Никакой. Он ударил сильнее – и калитка сама открылась. Глупо, но он поскреб подошвы о жухлую осеннюю траву, оглянулся, нет ли собаки, и пошел к крыльцу. Он напрочь забыл о существовании деревянных шатающихся крылец. Это крыльцо не просто скрипело ступеньками, оно издавало какой-то предсмертный звук, возможно, так трещали поленья и доски костров аутодафе в жестокие времена средневековья, если не знать, до какой жути дошло человечество после всех тех безобразий. И куда еще дойдет.
На мысли о смертном страхе он постучал в дверь. Дверь распахнулась широко, из дома пахнуло духом густо перемешанной жизни: пищи, стирки, курева и даже как бы, господи прости, горшка. В дверях стояла широкая баба в перекошенной юбке и спортивной адидасовской куртке со следами выдранной с мясом молнии. У нее были набрякшие глаза («Базедова болезнь», – подумал Владимир Иванович) и сильно обвисший подбородок.
– Извините, – сказал он. – Ольга Михайловна дома? – Как легко вспомнилось отчество, на раз.
– Ну, – ответила баба.
– Я тут проездом. Я ее одноклассник. Хотел встретиться. Когда она будет?
– Кто? – спросила тетка, и в голосе ее был какой-то странный ядовитый смешок.
– Ольга Михайловна. Оля…
– Заходи, – сказала баба. Она повернулась спиной, и он увидел, что юбку ее крепко защемили ягодицы, и было в этом заде даже что-то величественное в его полном равнодушии к миру смотрящему.
И он покорно шел за этим телосложением, испытывая перед ним даже некую робость.
– Ты как был дурак, Вовка, так им и остался, – говорила идущая впереди него природа. – На себя бы глянул! Седой сморчок и никакого тела. В твоем возрасте это, можно сказать, срам – не нарастить мяса. Пипинец, небось, с мизинец? – И она засмеялась громко и звонко. Олиным смехом.
Дороги назад не было. Дверь сама собой, как и калитка, захлопнулась. И он оказался в комнате-кухне, а на плите стояла выварка. «Господи, боже мой, я и забыл про это чудовище», – подумал Владимир Иванович. У них с Лизой поначалу, пока жили в коммуналке, тоже была выварка. Но в нее только складывали грязное
– Садись, – сказала та, что когда-то была Олей. – Случайно застал. В магазине отключили электричество, что-то там полетело к чертовой матери. – Вот стираю. С чем пожаловал?
Ужас заключался в том, что он боялся поднять на нее глаза. То лицо, которое будоражило его в юности и в недавней жизни, и то, что встретило его на пороге, не сливались в одно, и если бы не смех, который он услышал и узнал, он бы сказал, что случилась ошибка, и повернул бы восвояси. В конце концов, сам пришел, сам и ушел. Но смех был тот, давний, юный, он заставлял его вздрагивать и бежать на него. Когда он звучал, он не слышал ничего другого. Этот смех он услышал когда-то во сне рядом с Лизой и с тех пор потерял себя. Из этого смеха родилась идиотская фраза про шанс и перезагруз. И вот он в комнате мечты, где живет этот смех.
Все-таки он поднял на нее глаза. Она стояла к нему боком, смотрела в окно, и ягодицы по-прежнему крепко держали ее юбку. Он резко отвернулся от этой картины, но заметил, как разлапистая ладонь незаметно смахнула с лица слезинку. Ему тоже захотелось плакать.
– Другому, – сказала она, – я бы уже налила и хряпнули бы вместе. Как обходиться с такими, как ты, я не знаю. Мой мужик – в широком смысле – простой и пьющий.
– Я выпью, – ответил Владимир Иванович.
– Ага! – обрадовано сказала она и привычным, заученным движением смыкнула юбку.
Она разлила водку в граненые стаканы. Вот ведь! В Москве такой стакан почти раритет. Его можно купить только с земли у доживающих в нищете старушек.
– Ну, за встречу! – сказала она, ударив свою тару о его и поднося стакан ко рту. Но вдруг спохватилась. – А закусь-то, закусь… Вот голова два уха! – Она кинулась к холодильнику, дверца которого была закреплена скотчем. Сковырнув его грубым желтым ногтем, она открыла дверцу и выставила на стол ножку отварной курицы, листы квашеной капусты и кусок сыра, затвердевшего вусмерть.
– Режь сам, если хочешь, – сказала она. – Я купилась на название «Пармезан», где-то про него читала. Несъедобный, сволочь. Говно! Рекомендую капустку. Это мое собственное. С гарантией. Ну, еще раз: за встречу!
Она опрокинула стакан одним махом и громко хрустнула капустным листом. И вот в этот момент – надо же! – в ней проступили черты потрясной девчонки, которая исхитрилась поместиться в крохотной капсулке его крови, замереть и ждать, чтобы потом засмеяться и выйти наружу. Но видение было коротким, потому что она подошла к выварке и стала мешать в ней белье, и оно запахло детством, мамой, а потом превратилось в место в углу, покрытое клетчатым одеялом. «А ты говорил – выкинь!» – сказала тогда Лиза. И так защемило в сердце, что он отпил глоток, а на ее крик «Ты что, совсем не мужик, стакан не осилишь», ответил категорически и неожиданно смело: «Совсем». Он рассказал, как тихо умерла Лиза, раз – и нету. Что жили они дай Бог всякому, что лизин сын – крепкий мужик, почти олигарх, смотря от кого, конечно, считать, а вот дочка общая – неудачница. Не захотела учиться, выскочила замуж. Работать тоже не хочет. В Интернете ищет себе нового мужа, богатого иностранца. «Но заграница не дура. Она отбирает лучших, а моя ни ноты высокой не возьмет, ни формулу не выведет. Московская бездельница».