Пережив себя

Полянская Мария

Но ты считал иначе. Мы не были женаты, и все, что происходило между нами, имело отвратительное клеймо греха – мы обманывали, таились, следовательно, не имели никакого права испытывать счастье. Каждую минуту наших отношений отравляло твое осознание трагической неправильности нашего бытия – мы были преступно вместе, мы были неправедно счастливы, мы были недостойны друг друга (в первую очередь – я была недостойна тебя), мы были незаслуженно вдвоем, и так до бесконечности – о, ты великолепно умел видеть грязное везде, где бы ни находился. В эти минуты я представляла на твоих руках белые нитяные перчатки, которыми ты проводил по моей обнаженной душе, неизменно обнаруживая пыль и грязь там, где их не должно быть. Мы должны нести наказание и страдать, а поскольку именно я не желала придавать значения законности и справедливости, столь важным для тебя, то я была виновна в том, что наши отношения тоже погрузились в густую черную жижу адюльтера и обмана. Иными словами, я вносила грязь в твою чистую и безупречную до сего момента жизнь.

И именно я не желала видеть этой грязи ни в чем – ни в своем прошлом, достойном сожаления, ни в своем женском, замешенном на красоте и потребности быть желанной, ни в своем чувстве, не ограниченном пределами брака. Значит, надо было заставить меня ощутить эту грязь на своей шкуре, заставить почувствовать – каково это, жить в грязи, лжи и обмане, вместо того, чтобы витать в облаках любви и счастья.

И ты это сделал, тебе удалось сотворить со мной то, чего не удавалось никому – ни слишком строгим родителям, внушавшим мне чуждые и жестокие моральные устои, ни тем, на кого я работала долгие годы, словно мужик в юбке, ни возлюбленным, бросавшим меня безо всякой надежды на возвращение. Никому не удавалось лишить меня самого главного – радости быть в этом мире. Как бы плохо мне ни было, я знала, что рано или поздно наступит завтра, и небо надо мной снова станет чистым, мир обретет краски и запахи, и я проснусь однажды с чувством облегчения и пойму, что все закончилось. Как бы меня ни унижали, я знала, что вокруг меня есть и будут другие люди, другие обстоятельства и другие чувства, и я не имею права судить и тогда не буду судима сама. Как бы меня ни упрекали, я знала, что даже самый последний из нас имеет право на раскаяние и на прощение, и придет день, когда оно будет даровано и мне. Я надеялась каждую минуту своей жизни на лучшее, я ждала, я знала, я была уверена, что лучшее – будет.

Но твой дар был – обречь меня на безнадежность, на бессилие, на бесконечность. Но твой дар был – заставить меня не быть женщиной, возлюбленной, матерью. Но твой дар был – ввергнуть меня в ад за все мои прошлые, настоящие и будущие прегрешения, чтобы я или очистилась, или погибла.

Сначала я думала, что погибну, но у меня не было выбора – я училась выживать там, где уже не было ни любви, ни красоты, ни ласки, где меня унижали, обижали, попрекали, насиловали во имя одной единственной идеи – очистить меня от скверны, подготовить к новой жизни, наполнить иными понятиями о том, что есть добро и зло. Меня били, и я научилась бить в ответ, меня унижали, и я освоила науку ударить в самое незащищенное место, меня упрекали, а я, оправдываясь, тут же переходила в атаку. Я вернула тебе твой же собственный ад, и ты взвыл. Мы барахтались в собственной грязи, погружаясь в нее все глубже и глубже, и кто-то же должен был вытащить нас из этого бесконечного ужаса. Ни ты, ни я этого не смогли, и слава богу, нашелся человек, ценой страданий которого господь бог спас тебя. Я корчилась в грязи от боли и от осознания того, что меня больше не осталось. Я перестала быть женщиной, утратила красоту, потеряла веру, не стала матерью, но самое главное – я поняла, что у меня больше нет того, ради чего стоит просыпаться по утрам. Я задавала себе вопрос, зачем, и не знала. Так я попала из ада в чистилище, ведь если кто-то не помнит, оно создано для того, чтобы грешник страдал вечно, не имея надежды на облегчение, и в этом смысле оно бесконечнее ада и рая, вместе взятых.

И потянулись дни, а за ними месяцы глухой ненависти и боли, непрощения, обвинений и упреков, и этих писем, и страстных снов, пока я вдруг не поняла, что я ни в чем не виновата, пока я вдруг не осознала, что я все еще женщина, пока я вдруг не захотела вновь заботиться о своем теле, пока я вдруг не согласилась, что имею право стать матерью, пока я вдруг не захотела просыпаться по утрам с сожалением о том, что я еще дышу. И тогда мое чистилище, моя добровольная ссылка окончилась. Нет, я еще не готова покинуть царство мертвых. Я еще слишком ранима, слишком обнажена, слишком чувствительна, но кто знает, может, я захочу остаться такой, как сейчас, чтобы всем телом ощущать чужую боль, прозревать страдания, слышать скрытые стоны, потому что грязь – всего лишь оборотная сторона красоты, и они не случаются друг без друга.

Женщины ветрены, нетерпеливы,

Женщины злы и несправедливы,

До удовольствий запретных охочи,

И, словно свечи, податливы к ночи.

Женщины холодны, словно селедки,

Только на вид эти хищницы кротки.

В женщинах нет ни отрады, ни муки,

Словом, все женщины – подлые суки.

Все это так, только я-то не сука,

Есть мне и имя – Любовь и Разлука,

Есть мне и место – чужие постели,

Есть мне и смерть – от тоски и метели.

Письмо 6. Память и слезы

Дар памяти – это самое страшное наказание из тех, которые я знаю. И вдвойне – для тех, кто обладает этим даром в необычайной, чрезмерной степени. Начать с того, что я не только помню сами события, или места, где они происходили, я запоминаю картинку целиком, и она потом десятки, сотни раз воспроизводится в моем мозгу, как если бы я заново проживала ее. Меня окружают те же запахи, я инстинктивно совершаю те же движения, те же мысли приходят мне в голову, та же боль стесняет мне дыхание, и так до бесконечности, пока я не устану прокручивать ролик перед глазами.

Воспоминания всегда со мной, даже тогда, когда я не думаю о чем-то, что произошло в определенный день и час. Они всегда в моих мыслях, они все время стоят у меня за спиной, они прячутся в моей повседневной жизни, они словно чертик из коробки выскакивают во всем, что я вижу и слышу. Воспоминания – голоса, которые нельзя не слышать в своем мозгу, как бы ты ни зажимал себе уши.

Удивительное в том, что они менялись по мере того, как воспоминания все больше и больше погружались в пелену прошлых дней. Сначала это были ужасные, отвратительные, злые голоса – я вспоминала все плохое в нашей жизни – непонимание, обвинения, оскорбления, удары, ругань, словом, все то, что ставило и без того хрупкие отношения каждую минуту на ребро, словно гадальную монету. Я заново переживала всю боль, нарочно прогоняя эти картинки перед моим мысленным взором, я смаковала их, упивалась степенью своей униженности и неслыханной грязью обвинений с тем, чтобы еще больше возненавидеть тебя, с тем, чтобы хоть как-то оправдать в своих глазах то, что мы больше не вместе. Я рыдала от бессильной злости что-либо изменить в прошлом, в котором больше не видела ничего светлого, доброго, святого. Я словно радовалась тому, что ты выглядел в моих воспоминаниях таким вызывающе жестоким, нечеловечески злым и нарочито грубым в общении со мной, ведь каждое ужасное слово, каждое несправедливое обвинение, каждое грязное ругательство выдавало в тебе человека, во всех смыслах меня недостойного, того, от кого надо было бежать как от чумы. И я искренне не понимала, как я могла столько долгих лет любить монстра, спать с чудовищем, дышать одной мыслью о моральном уроде. Я вглядывалась в эти годы и не видела в них ничего, кроме горя, сожалений, унижений, ссор и ругани, забывая совершенно о том, что было еще и нечто другое, скреплявшее наши отношения после ссоры так, что мы оказывались в еще более тесных объятиях друг друга. Тогда мне казалось, что это была привычка нести тяжелую, но ставшую родной ношу – нести тяжело, а бросить жалко, как говорят в народе. Я думала, что мы оба просто боялись сделать шаг из этого затхлого будуара, потому что уже давно не дышали свежим воздухом проб и ошибок, не видели реальную, настоящую жизнь, устремленную в будущее, а не в переиначивание прошлого.

Нужные слова так часто приходят мне на ум, когда я пишу тебе письма, которые никогда не будут отправлены. Мы постоянно обсуждали прошлое – в основном, это была моя жизнь во всех ее деталях. Я рассказывала, ты, словно губка, впитывал мои рассказы до единого слова и интонации, перерабатывал их своими мощными челюстями боевого муравья, а потом приступал к допросу, позволяющему тебе выяснить недостающие детали, чтобы сложить полную картинку и высказать свое непререкаемое суждение. С некоторых пор я поняла, откуда и каким образом в тебе рождаются абсурдные мысли и суждения, в то время как я всего лишь бросала пару незначащих фраз. Однако тебе было достаточно и этой скудной пищи – ты готовил в полной темноте восхитительное блюдо, полностью из собственных приправ и запасов, с тем, чтобы подать к столу в самый неподходящий момент. Ты вносил его с пылу-с жару, ставил на стол и начинал есть – двигать челюстями, дробить кости, пережевывать эмоции, растворять едкой слюной чувства.

А я все это время сидела напротив и чувствовала, как ты ешь меня заживо. Сначала я пыталась оправдываться, робко доискиваться до руководивших тобой в том или ином случае мотивов, искать обоснований твоим умозаключениям, просто превращать все в шутку и сдабривать неприятный вкус любовью. Видит бог, я долго пыталась. Но чем больше было таких сцен каннибализма, тем меньше оставалось во мне терпимости, тем больше давала себя знать невыносимая боль быть поедаемой заживо любимым человеком, и тем чаще я подумывала о том, что это добром не закончится. Так оно и случилось. Я не планировала сорваться, но сначала это произошло один раз, и я в слезах клялась, что этого больше не повторится, потом это случилось еще и еще раз, и я опять клялась, а потом я словно с цепи сорвалась. Испытывая в течение многих лет невыносимые страдания, я вдруг оказалась не в состоянии терпеть даже самую легкую и безобидную боль. Это похоже на тяжелобольного человека, который мужественно переносит болезненные операции, но плачет, когда берут кровь из пальца. Я просто закончилась, сдулась, как воздушный шарик, я ни секунды не желала больше страдать и чтобы избежать малейшей боли, готова была обрушить на мучителя всю мощь ярости и отчаяния.

Помню, как это ошеломило тебя в первый раз, и во второй ты тоже не был готов к такому жестокому и неожиданному отпору, но тебе пришлось смириться с тем, что я перестала безропотно сносить препарирование тобой моего прошлого, моих друзей, моей семьи, моих взглядов, моих святынь и перешла в наступление. Как всякий отчаявшийся воин, я сражалась без страха и упрека, я била наотмашь, я сторицей возвращала тебе твои же удары, я заходила так же далеко, как ты, и даже дальше.

Можно ли было это остановить – не знаю, потому что в эти моменты в нас говорила не любовь, а оскорбленное достоинство, амбиции, чувство самосохранения, словом, все, кроме любви к другому человеку, а не к себе. Мы так и не сумели сделать шаг назад – мы сотни раз начинали все сначала, но ни разу не отступили. Я написала об этом так: