Периферийная империя: циклы русской истории
Шрифт:
80-е годы XIX века заканчиваются мерами по восстановлению сословного строя, дворянских привилегий. Застой в зерновой торговле естественным образом совпадает с политической реакцией. «Вздорожание хлеба на европейском рынке сделало помещиков 50-х годов из крепостников либералами, – констатирует Покровский. – На «крепких» ценах двух следующих десятилетий держалось «буржуазное настроение» русского дворянства при Александре II». Увы, ничто не вечно, а хлебные цены – тем более. В 80-е ситуация резко меняется: «Русский производитель, вывозя свой хлеб за границу, получал за него все меньше и меньше» [525]. Кризис 80-х годов сделал и помещиков, и петербургских чиновников реакционерами.
В деревне начинается своего рода контрреформа. Крестьян нельзя лишить личной свободы, но можно постараться по возможности вернуть старые порядки на экономическом уровне.
Свободное
Показательно, что к отработочной системе чаще всего прибегали мелкие и средние помещики. Чем крупнее было имение, тем больше там было свободных денег, тем легче оказывалось использовать свободный труд. «Феодалы скорее приспособились к буржуазной обстановке, чем мелкие землевладельцы», – иронизирует Покровский [527].
Удержать свои позиции на мировом рынке русский производитель мог, лишь систематически снижая цену. Именно в эту эпоху страна начала жить под лозунгом «Недоедим, а вывезем!». Помещик еще как-то мог это выдержать. Но для крестьянина наступила настоящая беда. Внутренний рынок в очередной раз приносился в жертву мировому, крестьянское хозяйство – в жертву интересам торгового капитала. Торговую прибыль приходилось поддерживать за счет производителей зерна. Чем беднее была деревня в начале кризиса, тем более она оказалась разорена к его концу. «Падение хлебных цен, а вместе с тем и вся тяжесть конкурентной борьбы русского хлеба на мировом рынке ложились в наиболее сильной и разорительной степени на эти маломощные группы, – пишет Лященко. – Формула «недоедим, а вывезем» была лишь краткой и совершенно откровенной официальной формулировкой этого явления: недоедать, чтобы вывозить, принуждены были, конечно, лишь эти «понижатели по необходимости» на мировом хлебном рынке. Только в таких условиях торговый капитал мог и соглашался быть посредником между этим товаропроизводителем и мировым рынком» [528].
По Покровскому, формула развития пореформенной России выражается словами: «Абсолютизм и отречение от политической свободы при максимуме гражданской свободы, как необходимое условие дальнейшего капиталистического развития без революции…» [529] Эта формула была достаточно ясна уже для современников, которые легко заметили, что развитие капитализма не только не ведет к ослаблению помещичьего господства в деревне и самодержавия в городе, но, напротив, по-своему укрепляет их.
Чем хуже шли дела на мировом хлебном рынке, тем менее либеральными были настроения помещиков. Однако реакция, торжествующая в деревне, наталкивается на сопротивление города, модернизировавшегося и привыкшего жить по новым правилам.
Освобождение крестьян сопровождалось неожиданным распространением социалистических настроений среди интеллигенции. В 1876 году была создана первая народническая организация – «Земля и воля». Спустя три года она раскололась на радикальную партию «Народная воля», которая пошла по пути антиправительственного террора, и более умеренную группу «Черный передел». Позднее представители «умеренного» крыла народничества во главе с Г.В. Плехановым основали в эмиграции марксистскую группу «Освобождение труда».
Столь внезапная популярность социализма в стране,
В подобной ситуации демократическая идеология не могла не стать одновременно антибуржуазной. А позитивную программу антибуржуазный протест мог найти, только обратившись к европейскому социализму. Нечто похожее повторялось на протяжении XX века неоднократно – в других периферийных странах, от Китая до Кубы и Южной Африки. Между тем ортодоксальными марксистами рубежа XIX и XX веков народнический социализм воспринимался как своеобразная политическая иллюзия, идеологический мирок, возникший из-за того, что интерес к передовым западным идеям соединился в сознании интеллигентов-народников со стремлением к антимонархической революции.
Никакой объективной связи между народническими идеями и реальностью крестьянского хозяйства русские марксисты не видели, тем более что на первых порах сами крестьяне к народнической пропаганде относились крайне настороженно, а зачастую и враждебно.
Основоположник русского марксизма Г.В. Плеханов был твердо убежден, что после крестьянской реформы торжество капитализма в сельском хозяйстве было неотвратимо. По Плеханову, проникновение рыночных отношений в деревню неизбежно ведет к разложению и исчезновению всех докапиталистических форм социальной организации. Сдерживает этот процесс лишь «та сила инерции, которая, по временам, так больно дает себя чувствовать развитым людям всякой отсталой земледельческой страны» [531].
Разложение традиционных форм жизни в России конца XIX века было очевидным фактом. Но отсюда было бы преждевременно делать вывод о том, что на смену этим «отжившим формам» приходит новая, европейская организация. И дело, разумеется, было далеко не только в «отсталости» и «инерции», на которую так сетовали «развитые люди».
Совершенно иных взглядов придерживался Карл Маркс. С середины 70-х годов XIX века Россия занимает все большее место в его работе. Маркс не только преодолевает русофобские настроения, которые, надо в этом признаться, были свойственны ему в 50-х годах, но и начинает рассматривать Россию как страну, не поняв которую, невозможно и понять современный мир в его целостности. Продолжая работать над «Капиталом», он собирается использовать исторический опыт России в третьем томе так же, как он использовал опыт Англии для первого тома [532]. В это же время Маркс начинает проявлять интерес к народническим идеям. Если русские народники учатся у автора «Капитала», то мысль самого Маркса все более развивается под влиянием народничества. Он самозабвенно учит русский язык и увлекается работами Н.Г. Чернышевского, о котором говорит (возможно, с некоторым преувеличением), как о «великом русском ученом и критике» [533].
В 50-е годы русское общество представлялось Марксу какой-то однородной реакционной массой, и даже живший в Лондоне Александр Герцен – эмигрант, диссидент и социалист – казался ему из-за своих панславистских симпатий частью того же агрессивного имперского и провинциального мира. Совершенно иначе видит Маркс Россию в 70-е годы. Парижская Коммуна потерпела поражение, и Запад отнюдь не похож в это время на место, где торжествуют прогрессивные принципы. «В это десятилетие, – пишет Теодор Шанин, – Маркс постепенно приходил к пониманию того, что, наряду с ретроградной официальной Россией, которую он так ненавидел в качестве жандарма европейской реакции, появилась новая Россия его революционных союзников и радикальных мыслителей, и эти последние все более интересовались работами самого Маркса. Русский язык был первым, на который перевели «Капитал», за десятилетие до того, как появилось английское издание. Именно в России появились новые революционные силы, что было особенно заметно на фоне кризиса революционных ожиданий на Западе после падения Парижской Коммуны» [534].