Перо ковыля
Шрифт:
Много бледно-желтой скабиозы, соцветия которой будто обкусаны мелкими, неровными зубами, за что трава получила название чертова обгрызка. Днем по этим соцветиям перепархивает множество крупных темнокрылых бабочек бризеид. Это настоящие степные бабочки, но и их полуденное солнце заставляет прятаться в промоины, широкие трещины и глубокие колеи. Ночью насекомых больше. К огню костра слетается масса мелких бабочек. Привлеченные их мельканием, прилетают поохотиться бесстрашные богомолы. Выползают из неведомых убежищ осторожные ночные охотники — степные гадюки. Они мельче лесных, не так смелы, и о их присутствии узнаешь по старым, пересохшим шкуркам-выползкам.
Есть здесь охотник и на ежа, и на тушканчика, и на зайца-русака. Филин. Гнездится на земле, днем отсиживается то в промоине, то под обрывчиком, а когда не жарко — на открытом склоне. Прижмурив оба глаза, напоминает небольшой валун, каких немало натащил сюда в давние времена ледник. Рыжеватый пером, он не выделяется на рыжеватой почве. На таком фоне трудно заметить не только одинокого филина, но и табунок дроф, распластавшихся на выгоревшей траве. Крупные птицы становятся невидимками там, где, кажется, жаворонку спрятаться некуда. Напуганные, они, разбежавшись вниз по склону, сильными взмахами вылетают из балки и скрываются за бугром.
И во всех балках, на их склонах и днищах и даже на плотинах старых и новых прудов — широкие рыжие и белые плешины с черными жерлами нор степных сурков-байбаков.
Сурчиная нора — это подземная крепость, которая строится годами и переходит по наследству, пока существует род, может быть, сто и даже больше лет. Глубоко уходят в землю многометровые ходы. Выброшенный наверх грунт холмиком поднимается вокруг выхода. По высоте и ширине таких холмиков легко угадать, какая из нор у семьи главная, в которой гнездо. Есть еще несколько нор помельче, запасных. От главной к ним торные тропинки протоптаны. Пока холмики рыхлые, на них невесть откуда появляются всевозможные сорняки и бурьян, чьим корням не под силу одолеть твердую, задерненную целину. Словно цветочные клумбы, разбросаны они по седоватой степи, когда цветут чертополохи, катран и раскидистая хатьма. Но проходят годы, плотнеет и оседает сурчина, и сами звери утаптывают и утрамбовывают ее основательно, и тогда степные травы изживают и белену, и чертополох, и лебеду.
Семейным укладом сурки отличаются от родни по семейству — белок и сусликов. Зверей с такими крепкими семьями немного. Как у бобра, волка, дети в семье сурка живут почти два полных года и на пороге своего двухлетия уходят искать новые земли. Покинув отчий дом, молодые сурки не становятся бродягами, а роют свои норы и до конца дней остаются домоседами. Заведя собственную семью, становятся молодые пары родоначальниками новых колоний. Корма для них в достатке везде, и даже на суходольных сенокосах, где косари сбривают все до травинки, байбаки так отъедаются к осени, так жиреют, что с трудом протискиваются в собственные норы, а после полугодовой спячки не выглядят ни поджарыми, ни тощими. Никакого запаса на зиму сурки не делают.
Когда стоит разжиревший байбак столбиком на холмике, столько в его фигуре сходства с каким-то толстопузым настоятелем или монахом высокого сана, столько надменности и высокомерия, что не хватает только четок в лапках да толпы преклоненных перед ним в смирении пилигримов. И даже неловко становится за зверя, когда он свистнет погромче, не выдержав приближения человека, и юркнет в нору, дрыгнув задними ногами и позабыв о своей важности. Конечно, нет таких качеств в сурчиной натуре, а становится сурок столбиком, чтобы подальше видеть. Заметив
Больше всего верит сурок собственным глазам. Свист — это лишь предупреждение. А там уже смотри каждый сам — прятаться всем, или только детей в нору загнать, или отбой дать. Он очень осторожен, и если чувствует близкую опасность, будет сидеть в норе хоть несколько дней. А лезть в нору к бодрствующему хозяину смелых не находится: обратно не вылезешь. Укладываясь спать на зиму, сурки ставят в норе такой земляной заслон, что ни вода, ни мороз, ни хищник сквозь него не пройдут. Даже при специальных раскопках не всегда удается определить, где забитый пробкой ход, а где нетронутый грунт.
Спит сурок сном могучим и непробудным, как заколдованный. К осени, когда еще теплы по-летнему и дни и ночи, сонливость одолевает его все больше. Чуть ли не на ходу засыпает байбак. Выходя из норы довольно поздно, когда от росы и следа не остается, он почти не пасется. Посмотришь в бинокль: из одной норы вылез до пояса раздобревший толстяк и словно заснул на солнышке, у другой — кто-то из взрослых и двое подростков растянулись на пригреве и тоже неподвижны, у третьей — рослый здоровяк стоит как степной каменный идол, вросший в землю, у четвертой — небольшой зверек что-то жует неторопливо, оглядываясь по сторонам и то и дело прекращая свое занятие, словно вспоминая, зачем он это делает.
Но когда уснут по-настоящему, ничем не разбудить, хоть режь. Полгода проводит сурчиная семья под землей в спячке, да и летом большую часть времени отсиживается там же. Главное, выходит, у этих зверей — сон, потом — еда и работа. Если не надо копать новые норы, незачем углублять главную, то почистить ее к зиме надо обязательно, гнездо в ней соорудить, просушить кое-что.
Несмотря на внешнюю неуклюжесть, сурок проворен и быстр, реакции у него мгновенны. В сурчиной колонии в Каменной степи несколько лет жил слепой зверь. От норы он никуда не отходил — корма хватало.
Из своих его никто не обижал. Бродячие собаки, забегавшие на залежь, охотились на молодняк, но опасались подкрадываться к взрослым, а что был тот одинокий слеп на оба глаза, они не знали. Его поведение ничем не отличалось от поведения зрячих. Но под шорох травы к этому слепцу можно было подойти так близко, что различались отдельные волоски его короткого меха, Сфотографировать его не удавалось никак. Услышав щелчок спуска, он рывком опережал движение затвора, и все снимки получались смазанными. Зрячего сурка снять оказалось проще, потому что такой больше доверяет своим глазам.
Байбаков много, даже очень много. Звери уже смело поселяются чуть ли не около дворов степных хуторов и деревень. А ведь в этих искони сурчиных местах лет двадцать-тридцать назад даже старожилы стали забывать, как по-здешнему называть этих животных. Ровные места были распаханы, а сурки не переносят распашки. Лишь изредка молодая семья оседала по весне на краю парового или озимого поля, но после первого же сезона исчезала. Неконтролируемый промысел тоже подрывал жизнеспособность поселений на уцелевших целинных участках, залежах, суходольных сенокосах. И на шестидесяти семи гектарах Хрипунской степи осталось тогда лишь несколько осевших сурчин с заплывшими следами нор. На склонах же сурки не селились, и никаких следов их пребывания в балках обнаружить не удалось.