Персидский мальчик
Шрифт:
Прямо у моих ног свернулась огромная змея; она отдыхала в сухих листьях всего в двух шагах от фи-лософа.
— Присядь там, где стоишь, и она не станет сердиться. Она терпелива. Злость и досада раздирали ее, когда она была человеком. Теперь она учится.
Поборов страх, я уселся на землю. Змеиные кольца лишь немного пошевелились — и застыли в покое.
— Не грусти о царе, дитя мое. Он выплачивает ныне часть своего долга; сегодня плечи его согнуты под ношей, но когда-нибудь он вернется к нам налегке.
— Какому богу надо принести жертву, — спросил я, — чтобы, когда Александр родится вновь, я пришел бы на землю вместе с ним?
— Это и есть твоя жертва; ты уже связан этим долгом. Ты вернешься, чтобы вновь служить ему.
— Он мой господин и всегда им останется. Можешь ли ты снять с его плеч сегодняшнюю печаль?
— Он пытается сдержать собственное огненное колесо. Стоит лишь ослабить хватку… Увы, богам нелегко освободиться от божественности. — Каланос расплел ноги и в следующий миг уже стоял, готовый идти. Кольца змеи даже не шелохнулись.
Александр все еще читал. Войдя к нему, я позвал:
— Аль Скандир, Каланос скучал по тебе. Быть может, ты примешь его ненадолго?
— Каланос? — Царь бросил на меня взгляд из тех, что пронзают насквозь. — Каланос никогда не скучает. Это ты привел его.
Я опустил глаза.
— Да, введи его. Если подумать, он — единственный, кого я могу сейчас видеть, кроме тебя.
Проведя философа мимо стоявших на посту стражников, я ушел. И даже не пытался подслушать. Магия исцеления — вещь тонкая, и я страшился разрушить ее чары.
Отойдя подальше, я наблюдал за пологом, прикрывавшим вход, и вошел не ранее, чем увидел покидающего шатер Каланоса. Александр знаком дал понять, что видит меня, но пребывал в глубоком раздумье, так что я сидел тихо. Когда внесли ужин, царь пригласил меня разделить его, как и днем раньше. Некоторое время мы ели в молчании, но потом Александр спросил:
— Ты когда-нибудь слыхал об Архуне?.. Вот и я тоже не слыхал, до нынешнего вечера. В стародавние времена он был царем индов и великим воителем. Однажды, перед началом битвы, он плакал, уже забравшись в боевую колесницу: не из страха, но от того, что честь обязала его биться с собственным родичем. И тогда, совсем как это описано у Гомера, бог вошел в плоть его возничего, и бог обратился к Архуне.
Александр умолк, и мне пришлось переспросить: что же сказал воину бог?
— Много чего. Они оба пропустили сражение. — На какое-то мгновение Александр расплылся в улыбке, но тут же посерьезнел вновь. — Бог сказал: «Ар-хуна, ты рожден воином и должен выполнить свое предназначение; но ты должен делать это без сожаления или радости, ты не должен вкусить от плодов дел своих».
— Разве возможно такое? — спросил я. Меня поразила серьезность, с которой Александр повторял все это.
— Наверное. Человек, выполняющий приказы, спо-собен просто делать свое дело, не радуясь и не огорча-ясь. Пожалуй, я знавал таких воинов — и хороших притом, — хотя все они ценили слово похвалы. Но для того, чтобы вести людей вперед, чтобы воспламенить их сердца, чтобы наделить их мужеством — это в первую очередь, без мужества они ни на что не способны! — чтобы ясно увидеть цель и не знать отдыха, прежде чем достичь ее, — для этого требуется стремление посильнее, чем желание остаться в живых.
— Аль Скандир, на свете столько вещей, которые ты ценишь превыше собственной жизни… И твоя жизнь — это все, что у меня есть.
— Огонь сжигает, милый мой перс, и все-таки ты поклоняешься ему. Я тоже. Я возложил на костер страх, боль и нужды тела… И как же красиво они горели!
— Воистину, я поклонялся именно этому огню, — ответил я.
— Но Каланос хочет, чтобы я возвратил пламени все, что оно дало мне: честь, славу среди Нынешних и будущих поколений, само дыхание бога, что шепчет мне в уши: «Ступай дальше, не медли».
— И все же он оставил своих друзей, чтобы последовать за тобою.
— Чтобы освободить меня, как он говорит. Но бог дал нам руки… Если бы он хотел, чтобы мы постоянно сидели, сложа их на коленях, у нас не было бы пальцев.
Я рассмеялся. Александр же продолжал, даже не улыбнувшись:
— О, Каланос — настоящий философ. Но… Как-то раз мы вместе проходили мимо умиравшей собаки, которую бессердечные люди забили почти до смерти. Ее сломанные ребра торчали наружу, и она изнемогала от жажды. Каланос упрекнул меня, когда я обнажил меч, чтобы прекратить страдания бедного пса. Я должен был позволить собаке до конца пройти выбранный ею путь… И все же сам он не способен навредить ни единому живому существу.
— Странный человек. Но в нем все-таки есть нечто такое, за что его нельзя не любить.
— Да. Мне понравилась наша беседа, и я рад, что ты привел его… Завтра я выслушаю провидцев. Если предзнаменования для перехода реки окажутся благими, людям придется еще раз хорошенько подумать. — Даже сейчас он все еще пытался ухватить за обод собственное огненное колесо.
— Да, Аль Скандир. Тогда ты точно будешь знать, что уготовлено для тебя богом. — Я решил отчего-то, что эти мои слова не повредят ни мне, ни ему.
На следующее утро притихшие македонцы окружили прорицателя. Жертвенное животное отчаянно брыкалась, что само по себе было дурным знаком. Когда внутренности вынули из тела и возложили в руки Аристандра, стихло даже обычное глухое бормотание; люди молча смотрели, как тот изучает лоснящуюся темную плоть, медленно поворачивая ее в руках. Повысив голос, дабы слышали все, провидец объявил, что знаки неблагоприятны во всех отношениях.
Александр поник головой. Он вернулся в шатер, пригласив следовать за собой трех высших полководцев. Там он обратился к ним и теперь уже вполне спокойно сказал, что не пойдет против воли богов. Вскоре после этого царь, собрав друзей и старейших из Соратников, попросил передать это всей армии. Никто не был многословен. Они были благодарны царю, и каждый понимал, чего стоило ему это решение. Александр уселся за свой стол вместе с военачальниками и занялся разбором плана обратного перехода; какое-то время в шатре царило обычное рабочее спокойствие. И лишь потом послышался далекий рев.
В то время я еще не слыхал, как настоящее, глубокое море обрушивает на берег свои, огромные волны, но тот звук, заполонивший лагерь, весьма напоминал шум прибоя. Когда он приблизился, я расслышал в общей стихии отдельные радостные восклицания. С грустью слушал я, какое удовольствие воины находят в боли Александра. Затем, подойдя совсем уже близко, они стали звать царя. Я спросил: не открыть ли полог шатра?
— Да, — отвечал Александр. — Давайте поглядим, в каком они настроении теперь.