Персональный ангел

Устинова Татьяна Витальевна

Дверь за ней резко закрылась. Оставшиеся мужчины переглянулись.

– Мне не хотелось бы, чтобы девушка оказалась права, – сказал наконец Игорь Абдрашидзе с сильным грузинским акцентом. – Совсем не хотелось бы…

– Вы что, спятили? Разве можно работать так топорно?

– У вас что-то стряслось, правильно я понимаю?

– Да ничего у меня не стряслось, кроме того, что девушка подозревает всех. Что, в самом деле, за глупость? С чего вам пришло в голову, что, если вы обладаете информацией, ее можно использовать так примитивно?

– Вы не понимаете.

Мы делаем это именно для того, чтобы они перестали доверять друг другу. Утечка слишком очевидна. Теперь остается просто поссорить их между собой. И с шефом. Пока они будут разбираться, поезд уже уйдет.

– Или служба безопасности вычислит утечку.

– Если и вычислит, то только девушку. Не бойтесь.

– Мне жить охота. Я голову подставляю, не вы.

– Так ведь не даром подставляете, верно?

– Короче, я настаиваю, чтобы информация использовалась не так топорно и открыто. Иначе вся затея потеряет смысл задолго до конца.

– Ладно-ладно. Не трусьте. Пожелания учтем…

* * *

Адекватные меры, которые предлагали принять Солнцева и Панин, были просты до чрезвычайности.

Они предлагали собрать воедино всю грязь, которая напечатана в последнее время о Тимофее Кольцове, и напечатать ее заново.

Поначалу Абдрашидзе решил, что лучшая творческая единица Приходченко и впрямь спятила, пока не прочитал макет, который прилагался к проекту.

Прочитав, он стал хохотать и с грузинской непосредственностью хлопать себя по бокам.

Расположенные в предложенном порядке, разоблачительные цитаты полностью противоречили друг другу и читались как анекдот, К каждой цитате прилагалась ссылка на издание и дата выхода.

– Ай да девка! – хохоча, сказал сам себе Абдрашидзе и махнул рукой секретарше, заглянувшей проверить, все ли в порядке с шефом. – Огонь-девка!

Больше того, “огонь-девка” предлагала напечатать еще и хвалебные цитаты о Головине, которые тоже прилагались.

Неизвестно, сколько прессы было перелопачено, прежде чем нашлись эти убогие, корявые, в худших традициях семидесятых хвалебные песнопения.

Были тут и “мудрость руководителя”, и “человеческое тепло”, и “всенародная любовь”, и “забота о людях”. Далее шли статистические данные о безработице, невыплате зарплат и пособий, об окладах депутатов местной думы, о количестве купленных и записанных на детей квартир. Все как полагается.

Не зря Приходченко трясется над этой девкой, решил Абдрашидзе, закрывая папку. Способная девка. Огонь, одним словом, хотя на вид бледная и вялая. Беззубая.

Даже идиот, прочитав такую публикацию, поймет, как грязно оболгали Тимофея Кольцова, благороднейшего из героев, который готов на все ради людей, которых он знает и любит. Он дает им работу и зарплату, а не вывозит награбленное народное добро за границу. Он готов насмерть стоять, защищая простых людей от произвола чиновников и бюрократов. Такой спуску никому не даст, а это народ любит. Подчиняться всегда приятнее и

проще, чем тащить на себе ответственность…

Абдрашидзе набрал номер и сказал в трубку, довольно посмеиваясь:

– Эта баба – просто блеск. Беру все свои слова обратно.

* * *

В Немчиновке жарили шашлыки. Их жарили почти каждый выходной – под настроение и просто так.

Сегодняшние шашлыки означали открытие летнего сезона, хотя до лета было еще очень далеко и снег только-только сошел, оставив после себя стоячие студеные лужи и голую неприбранную землю, которую неуверенно пробивала вылезающая стрелами нежно-зеленая трава.

Собаки, взбесившиеся от весны и упоительного мясного духа, задавали круги вокруг дома, разбрызгивая грязь и сметая все на своем пути. Сначала они уронили в лужу маленькую Саньку, потом столкнули с дорожки бабушку и снесли корявую палку, подпиравшую старую яблоню. После этого Дмитрий Степанович Кузьму привязал, а Вольфганга загнал в дом, откуда тот моментально завыл, образовав хор Пятницкого с оскорбленным до глубины души Кузьмой.

– Мам, – закричала с крыльца Даша, – куда ты полотенца переложила? У меня Санька описалась, я ее мою!

– О господи, – пробормотала Марья Дмитриевна. – Подожди, я иду! – крикнула она дочери и зашлепала по лужам к крыльцу.

– Как хорошо, что весна, – сказал зять Митя, нанизывая на шампур мясо. – До чего зиму ненавижу, вы не поверите, Дмитрий Степанович…

– Поверю, Митя, почему же… У нас вон Катька такая же, теплолюбивое растение.

– Вы про меня? – крикнула из гамака Катерина. – Опять сплетничаете?

– Больше нам делать нечего, – отозвался отец, – только сплетничать и только о тебе.

– А что? – не отставала Катерина. – Обо мне уж и посплетничать нельзя?

Ей так хорошо лежалось под соснами в гамаке, который сегодня только первый день вытащили из сарая, где он зимовал. Было в этом бездумном лежании предчувствие лета, и ставшая большой редкостью в последнее время беззаботность, и удовольствие, что все дома – наконец-то вернулись из дальних странствий, – и сама Катерина никуда в данный момент не спешит, и можно полдня не думать о работе и просто раскачиваться в гамаке под аккомпанемент воплей большого семейства и треск горящих в костре сучьев. Такой знакомый и такой забытый за зиму звук…

Вышла Марья Дмитриевна, держа в одной руке Саньку, а в другой вытертый древний овчинный тулуп, на котором очень любил спать кот Василий. Тулупом она прикрыла Катерину, а Саньку повела за дом, где на клумбе с южной стороны вылезли первые крокусы.

Катерина, моментально пригревшись под пахнувшим зверем тулупом, прикрыла глаза, мечтая провести так всю оставшуюся жизнь.

– Ленишься? – спросила рядом сестра.

– Ленюсь, – согласилась Катерина, не открывая глаз. – А ты?

– Я только Саньку сдала маме на попечение. Хорошо тебе, у тебя детей нет, ленись сколько хочешь.