Перстень Левеншельдов (сборник)
Шрифт:
Сама она поблекла, увяла, состарилась. Быть может, он и не узнает ее, шестидесятилетнюю старуху, но она приехала не за тем, чтобы он смотрел на нее, а чтобы смотреть на него, возлюбленного ее юных лет, ведь он по-прежнему молод, красив и горяч.
Она жила так далеко, что ничего не слыхала про пастора из Брубю.
На подъеме колеса заскрипели, вот на крутом склоне холма показалась пасторская усадьба.
— Ради Господа Бога милосердного, — гнусавит нищий у ворот, — подайте монетку бедному человеку!
Благородная госпожа подает ему серебряную монету и спрашивает, не усадьба ли это пастора
Нищий бросает на нее хитрый испытывающий взгляд.
— Это и есть пасторская усадьба, — отвечает он. — Да только пастора-то нет дома!
Сухонькая знатная фрекен бледнеет. Прохладная беседка вдруг исчезает, ее возлюбленного там нет. Как могла она вообразить, что найдет его после сорока лет ожидания?
— А что милостивая госпожа собирается делать в пасторской усадьбе?
Милостивая госпожа приехала, чтобы повидаться со здешним священником, она знала его много лет назад.
Сорок лет и сорок миль разделяли их. И с каждой милей, которая приближала фрекен к цели ее путешествия, она сбрасывала с себя по году печалей и воспоминаний, и теперь, когда она подъехала к пасторскому двору, ей снова двадцать лет, и у нее нет ни печалей, ни воспоминаний.
Нищий стоит и смотрит на нее, у него на глазах она превращается из двадцатилетней в шестидесятилетнюю и вновь в двадцатилетнюю.
— Пастор воротится домой под вечер, — говорит он. — Милостивой госпоже лучше всего отправиться на постоялый двор в Брубю и приехать сюда снова к вечеру, — говорит нищий. — К вечеру пастор непременно будет дома.
Тяжелая коляска с сухонькой увядшей дамой тут же покатилась под гору к постоялому двору, а нищий стоит, дрожа всем телом, и смотрит ей вслед. Ему хочется упасть на колени и целовать следы колес.
Нарядный, чисто выбритый, в начищенных башмаках с блестящими пряжками, в шелковых чулках, в жабо и манжетах предстал в тот же день пастор из Брубю перед настоятельницей из Бру.
— Вы только подумайте, ведь она знатная дама, графская дочь, — говорит он, — разве могу я, бедный человек, принять ее у себя? Полы у меня в доме почернели, в гостиной нет мебели, в зале потолок позеленел от плесени и сырости. Помогите мне, прошу вас! Ведь только подумать, она знатная дама, графская дочь.
— Скажите ей, что пастор уехал.
— Но поймите же, дорогая, она проехала сорок миль, чтобы навестить меня, бедного человека. Она не знает, каково мне живется. У меня даже нет приличной постели ни для нее, ни для ее слуг.
— Ну и пусть себе уезжает!
— Фу-ты ну-ты! Неужто вы не можете понять, что ее приезд значит для меня? Да я скорее готов отдать все, что имею, что с таким трудом и лишениями накопил, чем позволю ей уехать, не приняв ее под своей крышей. Ей было двадцать лет, когда я видел ее в последний раз, и с тех пор прошло сорок лет, подумайте об этом. Помогите же мне принять ее у себя! Вот деньги, если деньги могут этому помочь, хотя речь идет о большем, чем о деньгах.
О Эрос, любимец женщин! Тебе они готовы принести любую жертву.
В усадьбе настоятеля опустошаются комнаты, кухня и кладовая. Их содержимое погружают на телеги и увозят на двор к пастору в Брубю.
Настоятель возвращается после воскресной проповеди в пустой дом, он заглядывает в кухню спросить, когда подадут обед, но там пусто. Ни обеда, ни настоятельницы, ни служанки! Ничего не поделаешь. Такова воля Эроса, всемогущего Эроса.
К вечеру по холмам Брубю вновь карабкается, громыхая, тяжелая коляска. Сухонькая фрекен тревожится: неужто ее вновь постигнет неудача? Неужто ей в самом деле не суждено встретиться с тем, кто был единственной радостью в ее жизни?
Вот коляска заворачивает к пасторскому двору, но застревает в воротах. Большая коляска слишком широка для узких ворот. Кучер хлещет кнутом лошадей, лошади вздрагивают, слуга ругается, но задние колеса безнадежно застряли. Графская дочь не может въехать во двор своего возлюбленного.
Но вот кто-то идет, это он идет к ней. Он снимает ее с коляски и несет на руках, руки его по-прежнему сильны, объятия горячи, как прежде, как сорок лет назад. Она глядит ему в глаза, они сияют, как раньше, когда ему было всего двадцать пять.
Ее обуревают чувства еще более жаркие, чем в юности. Она вспоминает, как он однажды нес ее по лестнице на террасу. Она думала, что любовь ее жила все эти годы, и все же забыла, что значит ощущать себя в крепких объятиях, смотреть в молодые сияющие глаза.
Она не замечает, что он стар. Она видит лишь глаза, его глаза.
Она не видит почерневшего пола, позеленевшего от сырости потолка, видит только его сияющие глаза. Пастор из Брубю — статный, красивый мужчина. Он преображается от одного взгляда.
Она прислушивается к его голосу, звуки его звонкого, сильного голоса ласкают ее слух. Так он говорит только с ней. К чему эта мебель из дома настоятеля здесь, в его пустых комнатах, к чему яства и прислуга? Старая фрекен вряд ли все это замечает. Она лишь вслушивается в его голос, смотрит ему в глаза.
Никогда еще не была она так счастлива!
Как грациозно он кланяется, грациозно и горделиво, словно она принцесса, а он ее фаворит! Как изысканна его речь, так говорили лишь в старые годы! А она в ответ лишь улыбается, чувствуя себя такой счастливой.
Вечером он подает ей руку, и они прогуливаются по старому заброшенному саду. Она не замечает, как запущен его сад. Разросшиеся кусты превращаются под ее взглядом в подстриженную живую изгородь, сорная трава ложится ровным, блестящим газоном, они идут по длинным тенистым аллеям, а в нишах из темной зелени белеют статуи, олицетворяющие юность, верность, надежду и любовь.
Она знает, что он был женат, но сейчас об этом забыла. Да и как она может помнить об этом?
Ведь ей всего двадцать лет, а ему двадцать пять. Ну разумеется, ему всего двадцать пять, он молод и полон сил. Неужто этот улыбающийся юноша станет пастором из Брубю? Временами он ощущает мрачные предчувствия. Но пока он еще далек от стенаний бедняков, проклятий обманутых, презрительных насмешек, обидных прозвищ и издевательств. Сердце его горит чистой и невинной любовью. Неужто этот гордый юноша полюбит золото до того, что будет готов ползти за ним по грязи, клянчить милостыню у проезжих, терпеть ради него унижения и поношения, холод и голод? Неужто он станет морить голодом свое дитя, тиранить жену, и все это из-за того же самого презренного золота? Нет, это невозможно. Таким он не может стать. Ведь он человек добрый, как и многие, а вовсе не чудовище.