Пертская красавица, или Валентинов день
Шрифт:
— Я осужден и отвержен! — вскричал он. — И самый мерзкий демон преисподней прислан мучить меня!
— Я жив, милорд, — сказал Бонтрон, — а чтоб вы тоже могли жить и радоваться жизни, соизвольте сесть и ешьте ваш обед.
— Сними с меня кандалы, — сказал принц, — выпусти меня из темницы, и хоть ты и презренный пес, ты станешь самым богатым человеком в Шотландии.
— Дайте мне золота на вес ваших оков, — сказал Бонтрон, — и я все же предпочту видеть на вас кандалы, чем овладеть сокровищем… Смотрите!.. Вы любили вкусно поесть — гляньте же, как я для вас постарался.
С дьявольской усмешкой негодяй развернул кусок невыделанной шкуры, прикрывавший предмет,
— Будьте умеренны в еде, — сказал он, — вряд ли скоро вы снова получите обед.
— Скажи мне только одно, негодяй, — сказал принц, — Рэморни знает, как со мной обращаются?
— А как бы иначе ты угодил сюда? Бедный кулик, попался ты в силки! — ответил убийца.
После этих слов дверь затворилась, загремели засовы, и несчастный принц вновь остался во мраке, одиночестве и горе.
— О, мой отец!.. Отец. Ты был провидцем!.. Посох, на который я опирался, и впрямь обернулся копьем…
Мы не будем останавливаться на потянувшихся долгой чередой часах и днях телесной муки и безнадежного отчаяния.
Но неугодно было небу, чтобы такое великое преступление свершилось безнаказанно.
О Кэтрин Гловер и певице никто не думал — было не до них: казалось, всех только и занимала болезнь принца, однако им обеим не дозволили выходить за стены замка, пока не выяснится, чем разрешится опасный недуг и впрямь ли он заразителен. Лишенные другого общества, две женщины если не сдружились, то все же сблизились, и союз их стал еще теснее, когда Кэтрин узнала, что перед нею та самая девушка-менестрель, из-за которой Генри Уинд навлек на себя ее немилость. Теперь она окончательно уверилась в его невиновности и с радостью слушала похвалы, которые Луиза щедро воздавала своему рыцарственному заступнику. С другой стороны, музыкантша, сознавая, насколько превосходит ее Кэтрин и по общественному положению и нравственной силой, охотно останавливалась на предмете, который был ей, видимо, приятен, и, исполненная благодарности к храброму кузнецу, пела песенку «О верном и храбром», издавна любимую шотландцами:
О, верный мой,
О, храбрый мой!
Он ходит в шапке голубой,
И как душа его горда,
И как рука его тверда!
Хоть обыщите целый свет —
Нигде такого парня нет!
Есть рыцари из многих стран
— Француз и гордый алеман,
Что не страшатся тяжких ран,
Есть вольной Англии бойцы,
Стрелки из лука, молодцы,
Но нет нигде таких, как мой,
Что ходит в шапке голубой.
Словом, хотя при других условиях дочь пертского ремесленника не могла бы добровольно разделять общество какой-то странствующей певицы, теперь, когда обстоятельства связали их, Кэтрин нашла в Луизе смиренную и услужливую подругу.
Так прожили они дней пять, и, стараясь как можно меньше попадаться людям на глаза, а может быть, избегая неучтивого внимания челяди, они сами готовили себе пищу в предоставленном им помещении. Луиза, как более опытная в разных уловках и смелая в обхождении, да и желая угодить Кэтрин, добровольно взяла на себя общение с домочадцами, поскольку оно было необходимо, и получала от ключника припасы для их довольно скудного обеда, который она стряпала со всем искусством истинной француженки. На шестой день, незадолго до полудня, певица, как всегда, пошла за провизией и, желая подышать свежим воздухом, а может быть, и в надежде найти немного салату или петрушки или хоть нарвать букетик ранних цветов, чтоб украсить ими стол, забрела в маленький сад, прилегавший к замку. Она вернулась в башню бледная как пепел и дрожа как осиновый лист. Ужас ее мгновенно передался Кэтрин, и та с трудом нашла слова, чтобы спросить, какое новое несчастье свалилось на них:
— Герцог Ротсей умер?
— Хуже — его морят голодом.
— Ты сошла с ума!
— Нет, нет, нет! — возразила Луиза чуть слышно, и слова посыпались так быстро одно за другим, что Кэтрин едва улавливала их смысл.
— Я искала цветов на ваш стол, потому что вчера вы сказали, что любите цветы… А моя собачка кинулась в чащу тиса и остролиста — там ими поросли какие-то старинные руины рядом с крепостной стеной, — а потом она прибежала назад, визжа и скуля. Я подкралась ближе — узнать, в чем дело, и… ох!, я услышала стон, точно кого-то страшно мучают, но такой слабый, что, казалось, звук идет из самой глубины земли. Наконец я открыла, что стон доносится сквозь небольшую пробоину в стене, увитой плющом, и, когда я приложила ухо к щели, я услышала голос принца, который сказал отчетливо: «Теперь мне недолго осталось тянуть», а потом он начал как будто молиться.
— Силы небесные!.. Ты с ним говорила?
— Я сказала: «Это вы, милорд?» И он ответил: «Кто это в издевку называет меня так?» Я спросила, не могу ли я чем-нибудь ему помочь, и он ответил таким голосом, что я в жизни не забуду: «Еды! Еды!.. Я умираю с голоду!» И вот я прибежала рассказать вам. Что делать?.. Поднять тревогу в доме?
— Увы! Этим мы не спасем его, а лишь вернее погубим, — сказала Кэтрин.
— Так что же нам делать? — спросила Луиза.
— Еще не знаю, — отозвалась Кэтрин, быстрая и смелая в решительный час, хотя в обыденных случаях жизни она уступала своей товарке в находчивости. — Сейчас еще не знаю… Но что-то мы сделать должны: нельзя, чтобы потомок Брюса умер, не получив ниоткуда помощи.
С этими словами она схватила небольшую миску с их обедом — бульоном и вареным мясом, завернула в складки своего плаща несколько коржиков, которые сама испекла, и, кивнув подруге, чтобы та прихватила кувшин с молоком — существенную часть их припасов, — поспешно направилась в сад.
— Что, нашей прекрасной весталке захотелось погулять? — сказал единственный повстречавшийся им человек — кто-то из челяди.
Но Кэтрин прошла, не глянув на него, и вступила без помехи в сад.
Луиза указала ей на груду заросших кустами развалин у самой крепостной стены. Вероятно, раньше это был выступ здания. Здесь заканчивалась узкая, глубокая пробоина, которая была нарочно сделана в стене, чтобы дать доступ воздуху в подземелье. Но отверстие потом несколько расширилось и пропускало тусклый луч света в темницу, хотя те, кто спускался в подземелье, светя зажженным факелом, не могли этого заметить.