Первая Бастилия
Шрифт:
– В седьмую аудиторию, на лекцию о русском бесправии!
Но на лекции не всегда хватало времени. И радеющие служащие инспекции доносили: «Ульянов Владимир в ноябре неисправно», «Ульянов (юридический) в ноябре не часто».
Зато заседания революционных кружков и землячеств Володя посещал часто и исправно. Володя как бы забыл, что к нему - к брату казненного государственного преступника - инспекция приглядывается особенно пристально. Он действовал без оглядки. И это не было ни безрассудством, ни легкомыслием. Это был риск будущего революционера, подпольщика. Риск, подкрепленный
Студенты говорили:
– Надо бороться с инспекцией. Надо бороться за свободу землячеств и отмену университетского устава.
А Володя, подводя итоги, обобщал:
– Надо бороться с самодержавием!
Бороться. Бороться. Бороться.
Над вулканом курится дымок. Близится извержение. Еще одна вспышка гнева - и вулкан проснется.
Володя все реже бывал дома. Он или являлся вечером, или, наскоро отобедав, исчезал снова.
– Володенька, куда ты спешишь? — спрашивала мама.
– В кухмистерскую, — отвечал он.
– В кухмистерскую? Разве я тебя плохо кормлю или тебе не хватает? — удивлялась Мария Александровна.
– Нет, нет. Все очень хорошо. А в кухмистерской мы, например, играем в шахматы.
– Ну, если в шахматы...
И вот уже фуражка на голове, шинель на плечах, нужная книжка засунута в карман. Все. До свиданья!
У студентов нет дворянских собраний и английских клубов. Но зато у них есть славные кухмистерские, где пахнет подгорелым подсолнечным маслом и кислыми щами, где слабый свет проникает в полуподвальные сводчатые окна и где на десерт подаются такие разговоры, которые готовы соперничать с любым черным и красным перцем.
Когда Володя стряхнул снег и переступил порог кухмистерской, там было полно народу. Все сгруппировались вокруг одного стола, за которым сидел незнакомый студент с забинтованной головой. Его фуражка лежала рядом на столе, а шинель была небрежно брошена на стул. В форменной куртке незнакомый юноша был скорее похож на раненого солдата, чем на питомца университета.
– Тише! Тише! — слышалось со всех сторон тесной комнаты, уставленной столами. — Пусть скажет наш московский коллега.
Студенты утихли. Молодой человек с забинтованной головой поднялся. Осмотрел собравшихся и негромким, ровным голосом заговорил:
– Я прибыл оттуда, где пролилась кровь студентов и где два наших товарища сложили свои головы.
Студент поправил повязку и продолжал:
– Мы собрались перед университетом на Манежной площади, чтобы выразить свой протест. Через некоторое время к нам подъехал Юрковский - обер-полицмейстер, сиятельство. Подъехал и начал убеждать нас разойтись по домам...
Студент говорил медленно, словно каждое слово стоило ему труда. И Володя вместе с ним переносится на Манежную площадь.
Володя увидел большую площадь, запорошенную первым снегом. У ограды собралось множество студентов. А некоторые даже забрались на ограду.
Перед студентами на белом коне, нетерпеливо переминающемся с ноги на ногу, восседал грузный, сверкающий пуговицами обер-полицмейстер. Он не походил на мужиковатых городовых. Его лицо холеное, а усы нафабрены и ухожены. И в руке Юрковского не плоская полицейская «селедка» и не витая скрипучая нагайка, а надушенный батистовый платочек. И голос его мягкий, учтивый.
– Господа, — обращается он к студентам, — в последний раз предлагаю вам разойтись по домам.
– Нас не запугаете! — кричат студенты. — Мы не трусы! Мы можем постоять за себя!
Юрковский молчит. Он достает из портупеи свисток, протирает его батистовым платком - очень чистоплотный господин! — подносит свисток ко рту и свистит.
И сразу раздается лязг подков. Кто-то кричит: «Донцы! Казаки!» Из-за угла с Никитской вылетает эскадрон казаков. Они мчатся, размахивая нагайками и пиками.
В это же время со стороны Охотного ряда долетел протяжный свист. И оттуда, обгоняя друг друга, помчались мясники. Их фартуки, забрызганные кровью, развевались на бегу, как грязные знамена. Мясники на ходу закатывали рукава. А на их красных рожах играло разбойное озорство.
И в следующее мгновение началась свалка. Охотнорядцы и казаки врезались а толпу студентов. Здоровый мясник с размаху ударил бледного очкастого юношу. И на снег упали его разбитые очки в тонкой серебряной оправе.
И сразу конское копыто сплющило их.
Конские морды теснили юношей, прижимали их к черным прутьям ограды. Взлетали и со свистом опускались нагайки. И обезумевший от ярости казак проткнул пикой студента. И юноша осел, упал на снег.
Лица, руки, нагайки, кулаки, пики, кровь. Все смешалось в сплошной жестокий хаос. И толпа студентов, раздавленная, смятая, стала медленно отходить к Никитской.
На мостовой остались раненые, убитые. Несколько кровавых пятен алело на снегу. Несколько фуражек валялись, растоптанные копытами.
Раненый студент ухватился руками за ограду. Но руки не смогли удержать его. Они разжались. И раненый упал...
Володя комкал в руках фуражку и напряженно слушал московского товарища. Когда тот кончил свою речь и устало опустился на стул, кухмистерская загудела от возмущенных голосов студентов:
– Хватит терпеть! Мы должны выступить. Проявить солидарность.
Один из товарищей отозвал Володю в сторону и тихо сказал:
– Есть телеграмма министра просвещения Делянова: «В случае беспорядков действовать без послабления».
– Вот как? — Володя приподнял бровь и слегка наклонил голову. — Что ж, будем и мы действовать... без послабления.
Да, вулкан пробуждался, и Володя был в эпицентре надвигающегося землетрясения.
Пройдет время, и в анкете для Всероссийской переписи членов РКП(б) он - тогда уже Владимир Ильич Ленин - напишет скромно и скупо: «Участие в студенческих движениях (1887)». А тогда это обыкновенное слово «участие» вмещало в себя неутомимую работу, отдачу всего себя. На глазах новых товарищей Володя мужал, креп, становился умелым лоцманом в опасном море политической борьбы. В своих выступлениях он был краток, точен, резок. Услышав пустое разглагольствование о некой абстрактной свободе, он тут же восклицал: