Первая Бастилия
Шрифт:
— Я сейчас подойду к приставу и плюну ему в лицо, — говорила она Андрею.
И спокойный, рассудительный Андрей увещевал ее:
— Зачем же так. Разве это поможет?
— Это протест! — стояла на своем Даша. — Как вы думаете, где сейчас Володя? В этой башне? Или в крайнем каземате?
— Не знаю, — отвечал ее спутник.
— А если крикнуть, он услышит?
И Даша, вобрав побольше воздуха, крикнула:
— Володя!.. Володя!..
Каменная лестница. Узкий проход. Темная галерея. Эти мрачные интерьеры огромной крепости-тюрьмы не пропускают ни света, ни звука, ни красок. И голосу Даши не пробиться сквозь эти каменные лабиринты. И он замирает, затухает, как слабая свеча...
День или ночь? Кружит ли обжигающая лицо казанская вьюга или теплой волной неожиданно нахлынула оттепель? Как узнать, что происходит в мире, если сюда, в каземат под крепостью, не проходят лучи солнца и звезд, не проникают звуки, не пробивается жизнь.
А может быть, там, на воле, произошла страшная катастрофа. Погасла жизнь. Остановились реки. Здания рухнули, превратились в развалины и погребены под серым пеплом, как Помпея. И только ты один, заживо замурованный, чудом остался жив.
В камере полная неподвижность. И только вода в умывальнике подает слабые сигналы: жизнь не остановилась... жизнь не остановилась... жизнь не остановилась.
И мысль тоже не замерла — работает, движется.
Володя вдруг вспомнил последнее лето, проведенное с братом. Они сидели вдвоем в комнате за шахматами. Окно было открыто настежь, а чтобы с улицы не залетали мухи, была вставлена рамка с сеткой.
Маняша и Митя играли со своими приятелями. И вдруг одна девочка подбежала к окну и крикнула:
— Сидят, как каторжники за решеткой.
Володя вспомнил, как Саша вздрогнул и долгим взглядом провожал убегающую девочку.
Теперь оказывается, что шутка была пророческой.
Мысли отпирают замки, раздвигают каменные стены и уводят на свободу. Но сами по себе они тяжелые и трудные и не приносят радости. И снова смыкаются стены и запираются замки. И начинает давить тишина.
Володя никогда не думал, что тишина может доставить человеку такие страдания. Тишина мучила его, как жажда. И как человек, одолеваемый жаждой, мечтает о глотке воды, так Володя мечтал услышать любой человеческий голос. Ну хотя бы голос булочника, который, шагая по Ново-Комиссарской с огромной корзиной на плече, кричал: «Горячие французские булки! Горячие французские булки!»
«Если бы брат увидел меня сейчас здесь», — подумал Володя.
Он подошел к стене, прижался к ней плечами, локтями и запрокинутой головой. Стена была холодная и влажная. И Володе вдруг показалось, что он не в Казанском пересыльном каземате, а в тюрьме Петропавловской крепости. И что рядом с ним, в сорок пятой камере, его брат Александр. Он тоже стоит, прижавшись к стене. И это стучит не его собственное сердце, а отдаются удары сердца брата. Эти удары разбивают мертвую тишину. Они звучат оглушающе громко, не давая забыться или впасть в уныние.
«Ты слышишь меня, Володя?» — отбивает сердце брата.
«Я слышу тебя, Саша!» — откликается Володино сердце.
Нет, сердца братьев не просто стучат, разгоняя по венам кровь, они переговариваются по азбуке тюремного перестука, изобретенной братьями Бестужевыми.
«Сейчас за мной придут, — стучит сердце Александра. — Уже у Невских ворот крепости стоит паровой катер, который доставит меня в Шлиссельбургскую крепость, а чуть поодаль, на глубине, покачивается миноносец, который будет меня сопровождать. Но я не хочу, чтобы мой факел погас. Возьми его, Володя».
«Саша, дорогой брат. Всю жизнь я старался быть похожим на тебя. Теперь у нас с тобой разные пути. Если бросить зерно слишком рано, в непрогретую землю, зерно погибнет. Ты ошибся в выборе пути, ты не дождался, пока пожар революции прогреет землю. Теперь я понимаю это, и вся моя жизнь будет посвящена этому великому посеву».
«Прижмись покрепче к стене, и я тоже прижмусь покрепче, чтобы быть ближе к тебе... За мной идут. Прощай, Володя, теперь твой черед бороться».
«Прощай, Саша...»
Холод разливается по жилам. От этого холода слегка лихорадит. Это холод в стене. Оторвись от нее и закутайся получше в свой серый арестантский халат. Интересно, какого цвета было это шершавое сукно? Может быть, зеленого, а может быть, голубого? Здесь в подземелье все краски жизни выгорают, блекнут, растворяются во мраке. Теперь у халата нет цвета. Краска ослепла, как шахтерская лошадь.
Лязг открывающихся дверей оторвал Володю от его размышлений. Володя отпрянул от стены. В дверях стоял тюремщик. Сиплым равнодушным голосом он скомандовал:
— Ульянов, с вещами на выход!
Еще не совсем понимая, что это значит, Володя свернул плед, забрал полотенце, мыло и направился к выходу. На пороге он еще раз оглянулся, чтобы попрощаться со своим каменным пристанищем.
И вот следом за своим безмолвным гидом он идет по коридорам, галереям, переходам. Он уже привык к тюремному мраку и шагает уверенно. И вдруг в одном переходе путь ему преграждает яркий прямой луч солнца. Луч отыскал лазейку, щель между камнями и вошел в тюрьму, как вестник свободы. Володя остановился, подставил руку, и солнечный луч оказался в ладони. Потом он провел рукой по лучу, словно хотел погладить его.
— Что за баловство! Поторапливайтесь!
Голос тюремщика оторвал Володю от луча. А Володя заторопился, оставив трепещущий луч в пустом холодном переходе.
В тюрьме человека постоянно окружает опасная таинственность: никогда не знаешь, как распорядится твоей судьбой мрачный, молчаливый человек со связкой ключей. Володя не знал, куда ведет его тюремщик и что ждет его за новым поворотом тусклого коридора. Каменная лестница. Темная галерея. Узкий проход. Володя шел по этим безжизненным каменным лабиринтам. И звук его шагов замирал, затухал, как слабое пламя свечи.