Первая формула
Шрифт:
Тот со свистом втянул в легкие воздух, опустил руку и уставился мне в глаза. Откашлявшись, плюнул мне в лицо комком коричневой слизи.
Плевок угодил в щеку, стек на подбородок, и я напрягся в руках Халима, но вырваться не удалось.
– Хватит! – Его руки сжали меня еще сильнее, и я сдался, после чего Халим, удостоверившись, что мой запал иссяк, разомкнул объятия.
Задрав подол своей единственной рубахи, я утерся. Теперь моя одежда запятнана не только пылью, машинным маслом и грязью, но еще и слюной Махама. Парна…
Махам постоянно гонял
Я испытывал к этой гадости жуткое отвращение – главным образом потому, что ее жевал самый жестокий человек, которого я знал в своей короткой жизни, и пятна от его плевков виднелись на полу театрального трюма.
Я уставился на испоганенный подол рубахи так, что едва не прожег ткань взглядом.
Наконец Халим вывел меня из задумчивости:
– Ты, часом, не свихнулся, мальчик? А? Ну-ка не молчи! – Он постучал мне по макушке.
– Ты его вообще слышал?
Хозяин театра отмахнулся:
– Мне все равно, что он там болтает. Махам – один из моих главных лицедеев. Если он уйдет – кто его заменит? – Я открыл рот, готовясь возразить, однако Халим не дал вставить ни слова: – Может, ты? Но вот беда – ты и часа не провел на сцене. Мы – Оскверненные, мальчик. И без того непросто заполучить в труппу приличного лицедея. Люди и медяка на нас не потратят, дай только повод. Хотят, чтобы мы работали за оловянные чипы. – Халим дернул подбородком, отметая подобный жребий. – Неважно, сколь мы умелы и талантливы. Можем быть лучшими, однако каста есть каста. Махам незаменим, джи-а?
Я был не настолько глуп, чтобы спорить с хозяином.
– Джи.
Я уступил, заметив, что о моих талантах Халим не сказал ровным счетом ничего. Если ему взбредет в голову – запросто найдет на мое место другого мальчишку-сироту и обучит его всем премудростям за пару недель. Посему решил перевести разговор на другую тему:
– Почему бы мне не попробовать себя на сцене? Ты ведь не зря обмолвился о моей крови… – Я надеялся, что проявил не слишком много пыла.
Если Халим и уловил в моем голосе страстное желание, то ничем этого не показал, бесстрастно глянув мне в глаза. Он тихо вздохнул – необычный звук для трюма, вечно наполненного грохотом разных хитроумных механизмов.
– Что ж, глядишь, и настанет такой день… Очень может быть. Однако в первую очередь тебе следует научиться держать свой норов в узде. Тебе кажется, что я с тобой жесток? – Халим выгнул бровь. – У меня каждый лицедей вкалывает, будто последняя задница.
Я едва сдержался, чтобы не хихикнуть, и даже покраснел, сообразив, как здорово последнее слово подходит к Махаму.
– Да, в тебе и вправду течет особая кровь. Есть чем гордиться. Любой из Оскверненных за такую кровь продал бы душу. Другое дело, что сейчас это большого значения не имеет. – Он нежно похлопал меня по щеке, в которую плюнул Махам. – Когда-нибудь, кто знает… – Халим поднялся, собираясь уходить.
– Погоди! – Я невольно потянулся к нему – и тут же спрятал руку за спину. – Ты
Он не обернулся, уткнувшись взглядом в пол:
– Ты ударил Махама, одного из моих лучших лицедеев. Ты мне нравишься, Ари, но тебе это с рук не сойдет. Махам молчать не будет – сам знаешь, как он болтлив. Я не могу допустить, чтобы твой проступок остался безнаказанным – во всяком случае, труппа так считать не должна. Если хоть один из них уйдет – хоть один! – я пропал. Спать сегодня ляжешь без ужина. О родителях я тебе расскажу в другой раз… если будешь хорошо себя вести. Джи-а?
Я промолчал, разглядывая свои босые ноги. Что тут скажешь? Думай не думай… Халим отказал в ответе, о котором молила каждая клеточка моего тела. Что нового я сегодня узнал? Набившие оскомину обрывки старой истории о том, как меня бросили в детстве.
Глаза заволокло влагой. Я моргнул, и слезы потекли по лицу, проложив себе ту же дорожку, что и плевок Махама. Засопев, снова вытерся подолом рубахи, сознавая, что чище от этого точно не стану.
Ужасно, когда ребенка лишают прошлого, молчат о его родителях. Нет ни одной ниточки, которая связывала бы тебя с другим человеком. Работа не в счет. В душе – полная пустота. Ты один в мире, да еще и ничего толком собой не представляешь… Можно сойти с ума.
Фамилии своей я не знал, лиц родителей не помнил, голосов – тем более. Никаких воспоминаний о материнских ласках, о родных запахах… Только и остается, что думать: ты рожден для работы в театральном трюме. А ведь все иначе! Я появился на свет, чтобы существовать в мире фантазий и сказаний – и как раз этой возможности меня лишили. Приходится лишь слушать да наблюдать.
В желудке возникла гулкая пустота, правда, уже иного рода. Я приложил руку к животу. Вымотался. Возбуждение схлынуло, и на смену ему пришел голод, а утолить его нечем.
Откашлявшись, я подавил горький всхлип. Усталость взяла свое: пора лечь в кровать – и сон заменит еду. Решение казалось разумным. В конце концов, во сне мы забываем и горести, и боли нашего мира. И терзающий голод тоже.
Я в который раз осознал, что пока еще совсем мал, и обширное помещение трюма напомнило мне об этом с удвоенной силой.
До потолка не дотянешься – от пола до сцены запросто уместятся шесть таких мальчиков, как я. Стены сложены из огромных грубо обработанных камней размером побольше моей головы.
Приспособления, добавлявшие достоверности идущей наверху пьесе, по сравнению с тощим детским телом выглядели отвратительными чудовищами. Решительно все здесь подчеркивало мою незначительность.
Вот о чем говорил Махам; на то же невольно намекал и Халим.
Я потряс головой, пытаясь избавиться от грустных мыслей, и побрел к дальней стене. Здесь никакого оборудования не было, и я, насколько мог, поддерживал в этом углу чистоту.
Из трещин в каменном полу торчали деревянные балки с укрепленными небрежно залитым цементом основаниями. По их верхушкам шли плоские доски, образовывая под потолком грубую площадку. Никаких лестниц для того, чтобы забраться наверх, в трюме не имелось.