Первая и последняя (Царица Анастасия Романовна Захарьина)

— Кто там? — Задремавшая над пяльцами боярыня Захарьина испуганно вскинулась: заскрипели половицы в сенях.

— Это я! — В двери показалось темнобровое, смуглое девичье лицо. — Я, Маша. Можно к Насте?

— Да спит она небось, — процедила боярыня неприветливо.

— Нет, не спит! — радостно заблестела зубками незваная гостья. — В ее светелке горит огонек, я видела.

— Матушка! Кто там? — раздался сверху голос дочери, и Ульяна Федоровна Захарьина обреченно вздохнула, кивнув гостье:

— Иди

Вот уж повадилась эта Маша-Магдалена, полячка крещеная. Вроде бы они с матерью из Ливонии бежали — защиты от притеснений немецких искать, да мать и умерла. Прижилась Магдалена по соседству с Захарьиными у добрых людей, и постепенно улица привыкла к ней, девушки даже дружились с веселой полячкой, секретничали. Вот и сейчас, конечно, в светелке с Настей трещат про любови разные, про женихов…

— Во дворец когда собираетесь? — спросила Магдалена, едва переступив порог.

— Куда-а? В какой еще дворец? — отмахнулась Анастасия.

— Ты что? Неужто не ведаешь, что всех девок во дворец собирают, на смотрины? Государь надумал жениться! Я сама «слышала, как на площади кричали: у кого дома дочери-девки, те бы их, часу не мешкая, везли на смотр. А кто дочь-девку у себя утаит и на смотр не повезет, тому полагается великая опала и казнь!

Анастасия всплеснула руками. Станут выбирать невесту государю! Царицу выбирать!

Внезапно вспомнилось… Настя была еще девочка; отец, Роман Юрьевич, только что умер, в доме после похорон толпился народ, то и дело мелькали фигуры монахов и монахинь. Измучившись от горя, Ульяна Федоровна с дочерью затворились в спаленке, пали под иконы, моля Господа не оставить своим призрением сирот. Внезапно дверь распахнулась и на пороге возникла высокая мужская фигура в рубище.

— Поди, убогий, на кухню, там тебя накормят и напоят, — слабым от слез голосом проговорила вдова, ничуть не удивившись, ибо нищих нынче был полон двор. — И вот еще тебе на помин души новопреставленного раба Божия Романа. Сделай милость, возьми.

Она протянула медяк.

— Спасет Христос тебя, матушка, — густым, тяжелым басом провозгласил нищий. — Спасет и вознаградит за доброту твою. Придет час — дочка-красавица царицею станет!.. — Провозгласил и вышел вон.

Потом кто-то рассказал Ульяне Федоровне, что то был не простой нищий, а сам преподобный Геннадий, пророк-отшельник из костромских лесов.

И вот… Неужто он пришел, предсказанный им час?

Анастасия затрясла головой: о чем она только думает! Грешно этак заноситься мыслями.

Магдалена возилась около небольшого столика с точеными ножками, на котором стоял уборный ларец, — пыталась поднять тугую скобку замка. Она была любопытная, словно сорока!

— От кого заперлась накрепко? Что там у тебя? Грамотки любовные? Васькины небось?

Анастасия вскинула на нее глаза.

Однажды ее двоюродный брат Василий Захарьин оказался настолько дерзок, что передал с Магдаленой малую писулечку. ты, дескать, Настенька, краше заморской королевны, я за тебя хоть в огонь готов, а потому не выйдешь ли в сад — единого слова ради! — после того, как все огни в доме погаснут?

Анастасия была наслышана, что случается с девушками, которые вот так выходят на свидания к велеречивым мужчинам. Грех один!

— Грех, грех… — словно отзываясь на ее мысли, пробормотала Магдалена, открыв наконец ларец и заглянув в него. — Грех вам, москвитянки, такое непотребство с лицами своими творить! Страшно вообразить, какие личины ряженые соберутся на те царские смотрины!

Она с презрением оглядывала сурьмильницу, да румяльницу, да белильницу, да коробочки с волосиками для подклейки бровей и балсамами, то есть помадами, стекляницы с ароматными водками. И вдруг ахнула:

— О… о, какие серьги! Двойчатки, да с бубенчиками!

— Тетенька подарила, перед тем как к старшему сыну из Москвы отъехала. Сын ее — пронский воевода.

— Курбский? — мигом насторожилась Магдалена. — Так он твоя родня?!

— Ну да, мы с ним троюродные. И его матушка, и моя — Тучковы урожденные. А ты знаешь, что ли, князя Андрея Михайловича?

— Как же, видела. Красавец писаный! Галантен, как настоящий шляхтич, знает обхождение с дамами, по-польски говорит. Даже и по-латыни изъясняется!

— Да скажи на милость, откуда ж тебе все это ведомо?! — засмеялась Анастасия — и осеклась: кобели у ворот залились лаем. Дом наполнился вскрикиваньем, гомоном, торопливыми окликами.

Магдалена прилипла к слюдяному окошечку:

— Возок у ворот. Еще один. Боярыня какая-то выходит… Монах за ней следом… Ого, какой долговязый. Еще бородатый старик, ничего интересного. Ой! А вот и молодой какой-то. Гости к вам?

— Настька! — раздался с лестницы голос брата Данилы — такого голоса Анастасия у брата отродясь не слышала. — Царевы бояре приехали на смотрины звать! Спускайся быстро! Велено, чтоб шла в чем есть.

Анастасия, переглянувшись с Магдаленой (та лишь руками всплескивала), на непослушных ногах двинулась к двери, «на ходу подбирая волосы, выпавшие из-под простенькой головной ленты. Знала бы заранее — надела бы шитую жемчугом. И рубашка с сарафаном на ней обыкновенные, домашние, и душегрея отнюдь не соболья, не парчовая. Одета не как боярышня, а как сенная девка, иного слова не подберешь.

«Вот и хорошо, — подумала испуганно. — Авось не поглянусь смотрельщикам!»

Сзади громко, взволнованно дышала Магдалена.

В нижней комнате зажгли все огни, какие только можно, — светло там было, светлее, чем днем. И душно! Анастасия почувствовала, что на носу со страху и от жары выступили бисеринки пота. Вспомнив, что девице должно дичиться, закрылась рукавом и украдкой отерла носик.

Наконец-то разошлась мгла волнения в глазах, и Анастасия смогла хоть что-то рассмотреть. Вон старший брат Данила Романович. Рядом боярин Дмитрий Иванович Курлятев-Оболенский, старинный приятель покойного отца; в красном углу властно уселась престарелая боярыня. Анастасия видела ее однажды, во время крестного хода в Кремле, — это Анна Глинская, родная бабка нынешнего великого князя, Ивана Васильевича, матушка бывшей правительницы Елены Васильевны Глинской.