Первая Мировая война
Шрифт:
Обычно осторожный Людендорф сделал 6 мая 1917 г. нехарактерно оптимистическое заключение: "Имея Россию увечной, а Америку неспособной осуществить помощь в обозримый период, мы делаем время нашим союзником".
США вступают в войну
Дипломатическое признание союзников укрепило позиции Временного правительства. Американское признание приобрело еще большее значение через 15 дней, когда Соединенные Штаты вступили в войну с центральными державами на стороне России и ее союзников 4 апреля 1917 г. сенат Соединенных Штатов проголосовал за вступление в войну. Уже тогда речь шла о миллионной армии в Европе, а оптимисты называли цифру три миллиона - именно столько призывников готовились на американских плацах. Вопрос заключался во времени. Пока же американская армия была небольшой и ее боевой опыт ограничивался экспедицией в Мексику. Командир этой экспедиции генерал Джордж Першинг получил от своего родственника - сенатора таинственную телеграмму: "Сообщи мне в какой степени ты владеешь французским языком"{601}.
Генерал не успел ответить - пришло назначение командовать американским экспедиционным корпусом во Франции.
Вступление Америки в войну вызвало в России прилив энтузиазма. Теперь почти весь мир воевал против коалиции центральных держав. Конечно (замечает Френсис), и в России были свои "Фомы неверующие", которые сомневались в возможности крупных военных усилий со стороны США. "Некоторые из них указывают на то, что Америка может повторить путь Японии, которая после объявления войны центральным державам не стала спешить с развертыванием армии, но огромное большинство русских воодушевлено в высшей степени. Русские рассчитывают, что Америка сыграет важную роль в ходе войны. Получив эту поддержку, Россия, без сомнения, будет сражаться еще не менее восемнадцати месяцев"{602}
Вашингтон и Петроград начали вырабатывать особые отношения. Посол Френсис был одним из главных сторонников "перегруппирования" в коалиции. Он полагал, что февральская революция, уничтожившая царизм, одновременно нанесла удар по прежним привилегированным партнерам России, таким как Британия. Френсис полагал, что посол Бьюкенен потерял после свержения самодержавия долю политического влияния в русской столице. В отличие от Френсиса, он не был восторженным певцом нового режима. Да и Ллойд Джордж не был столь безоговорочным сторонником новой русской демократии. В Вашингтоне задавались вопросом: какой смысл прилагать огромные усилия в Европе, если в результате произойдет простое замещение экономического влияния Германии британским влиянием? В февральской революции, полагал Френсис, таится шанс для Америки стать первым экономическим партнером огромной России, драматическим образом изменить общую мировую геополитическую ситуацию. В условиях истощения мира лишь Соединенные Штаты были способны осуществить быструю и эффективную экономическую поддержку России. "Финансовая помощь Америки России, - писал Френсис президенту Вильсону, - была бы мастерским ударом"{603}.
В правящих кругах США стали разделять мнение посла о том, что за Россией, с ее просторами континентальных масштабов, будущее и с нею надо дружить. Мировая война будет для России аналогом американской войны за независимость. Обе великие страны, избавившись от диктата Лондона, как прежде (Америка), так и в будущем (Россия), пройдут путь ускоренного экономического развития. 3 апреля 1917 г. Френсис сообщил Временному правительству о предоставляемом Америкой кредите в 325 млн. долларов.
Революция без Вальми
На протяжении всех восьми месяцев существования Временного правительства - от марта до октября 1917 г.
– политика западных союзников являла собой сплошную цепь колебаний. Ничего подобного мы не можем обнаружить в отношениях западных стран с царской Россией. Как ни критичны были в отношении царя западные послы, они никогда не подвергали сомнению его союзнической лояльности. При всех взлетах и падениях страны в период 1914-1916 гг. они в исторической перспективе видели Россию величайшей державой, которая никогда не смирится с господством на евразийском материке Германии. С приходом к власти республиканских правителей, представлявших на пути к Октябрю широкий спектр политических сил - от октябристов до эсеров, дипломатические представители Запада стали отмечать - чем далее, тем более - и ослабление мощи России, и ее меньшую надежность как союзника. Восторги и надежды первых дней февральской революции быстро сменились сомнениями и острой критикой двоевластия Временного правительства и Совета рабочих и солдатских депутатов, которое лишало Россию организующего начала, необходимого ей более всего.
Как определил ситуацию английский историк Б. Лиддел Гарт, "умеренное Временное правительство взобралось в седло, но у него не было вожжей"{604}. Тех, кто ждал республиканского взрыва энергии, повторения французского энтузиазма 1792 г., ждало жестокое разочарование. Произошло как раз обратное. Западные послы в России уже в марте отмечают ослабление ее воли и спад интереса в России к мировой войне. Участие в ней начинает противоречить исконным интересам России - единству страны, целостности ее социальной ткани, сохранению в ней цивилизующих начал. Один из самых образованных людей России, художник и историк искусства А. Н. Бенуа убеждал внимавшего ему с ужасом Палеолога 26 марта 1917 г.: "Война не может дальше продолжаться. Надо возможно скорее заключить мир. Конечно, я знаю, честь России связана ее союзами, и вы достаточно знаете меня, чтобы поверить, что я понимаю значение этого соображения. Но необходимость - закон истории. Никто не обязан исполнять невозможное"{605}.
Запад усматривал скорее кризис организации и воли.
Западные союзники постепенно теряют надежду на Россию как на великую военную силу, сдерживающую Германию с востока. Надежда на генерацию неких внутренних сил, при помощи которых демократия обратит энергию вовне (как Франция после Великой революции, породившая в конечном счете Наполеона), ушли быстро и навсегда. Отныне и до конца мировой войны геополитическое значение России падает необратимо. Более всего обеспокоен Лондон. Союза "земли и воды", двух титанов тверди и моря - Петрограда и Лондона - не получилось. Оставалось максимально долго продержать Германию у входа на великую русскую равнину. Бьюкенен находится во власти пессимистического прогноза: "Военные перспективы в высшей степени неутешительны, и лично я потерял всякую надежду на успешное русское наступление. Равным образом я не держусь оптимистических взглядов на ближайшее будущее этой страны. Россия не созрела для чисто демократической формы правления"{606}.
Донесения разведки подтверждают этот неутешительный вывод. Основой русской стратегии Британии становится не свободный выбор, а жесткая историческая необходимость: следует поддержать своего союзника на ногах и способствовать его внутренней консолидации, ибо распад России позволит немцам обратиться всей мощью на Запад.
Находясь в возбужденной обстановке Петрограда, наиболее оптимистически настроенный американский посол Френсис не ощущал общей апатии огромной страны, для которой вступление Америки в войну было уже неким потусторонним фактором. Но и он чувствует общий пульс времени и событий, телеграфируя в Вашингтон: "Время драгоценно. Социалистические элементы, организованные в советы (слово "советы" впервые было написано в русском произношении.
– Л. У)., состоящие из рабочих и солдат... выступают за отмену классов и за право солдат не подчиняться своим офицерам"{607}.
С чисто американской предприимчивостью Френсис занялся поисками средств стабилизации положения, в частности, налаживанием контактов новых политических сил России с лидерами тред-юнионизма в США. Президент Американской федерации труда (АФТ) С. Гомперс обратился к лидеру меньшевиков Н. С. Чхеидзе 2 апреля: идеальную форму государства трудно создать в краткие сроки, и предпосылкой социальных реформ является консолидация политических сил. Гомперс указал своим русским коллегам, что "свобода обеспечивается решением проблем жизни и работы. Она не может быть завоевана лишь революцией. Она представляет собой результат эволюции. Даже в Соединенных Штатах Америки высшие идеалы свободы не достигнуты полностью, но у нас есть воля и возможности".
Вильсон не был, подобно Френсису, ослеплен риторикой Временного правительства, словесно обещавшего добиться перелома на Восточном фронте, а на деле не сумевшего остановить разрушение русской армии. Вступая в войну с Германией, он был готов к повороту к худшему у ставшей плохо управляемой России. Лишь в мае 1917 г. он вздохнул с облегчением, когда, после очередной реорганизации Временного правительства новые лидеры во главе с Керенским категорически отвергли идею сепаратного мира с Германией. Посла А. Бахметьева В. Вильсон встретил словами, что теперь США и Россия партнеры в борьбе за демократию.