Первая Мировая война
Шрифт:
На совещании 16 марта Родзянко, Некрасов и (с наибольшим пылом) Керенский заявили, что выдвижение нового царя разнуздает революционные страсти и повергнет Россию в страшный хаос. Великого князя Михаила убедили отречься. Лидер октябристов Гучков предпринял последнее усилие - обращаясь к патриотизму и мужеству великого князя, предложил Михаилу принять верховную власть в качестве регента. "Эта прекрасная мысль, - пишет Палеолог, - которая могла еще все спасти, вызвала у Керенского припадок бешенства". Побыв наедине с собой несколько минут в соседней комнате, великий князь Михаил заявил, что не меняет своего решения отречься и не примет
Гучков облегчил свою совесть последним протестом: "Господа, вы ведете Россию к гибели"{552}.
Министром иностранных дел Временного правительства - главным связующим звеном с западными союзниками - стал кадет П. Н. Милюков, известный на Западе чтением лекций, бегло говоривший на английском, французском, немецком и польском языках. К началу революции он был в пике формы мужественный и знающий лидер партии и блестящий оратор. Палеолог считал его "воплощением личной доброты, склонным видеть таковую у окружающих". Американский посол: "Моим сознанием овладевала мысль, что передо мной подлинный лидер революции; это был глубокий мыслитель и подлинный русский патриот... Более чем кого-либо он убедил меня, что правление Романовых закончено... Эти искренние и преисполненные решимости русские создадут такую форму правления, которая будет лучше всего служить интересам их страны"{553}.
Его бы устами!
В круг западных союзников проникают сомнения виднейших деятелей Думы Родзянко, Гучков, Шульгин, Маклаков и прочие вовсе не такой представляли себе революцию. Западные представители зафиксировали растерянность новых хозяев России. Милюков - лидер революции - поделился с Палеологом: "Мы не хотели этой революции перед лицом неприятеля, я даже не предвидел ее: она произошла без нас, по вине, по преступной вине императорского режима. Все дело в том, чтобы суметь спасти Россию, продолжая войну до конца, до победы"{554}.
Они надеялись руководить ею, держа в своем подчинении армию. Но этот рычаг исчез с поразившей всех быстротой. Известия об этом приостановили поток ликований на Западе. Неприятной неожиданностью было узнать, что армия свободной России перестает быть эффективным орудием бескомпромиссной мировой борьбы.
Милюков писал позднее: "Мы ожидали взрыва патриотического энтузиазма со стороны освобожденного населения, который придаст мужества в свете предстоящих жертв. Я должен признать, что память о Великой французской революции - мысли о Вальми, о Дантоне - воодушевляли нас в этой надежде"{555}.
Милюков объяснял на пресс-конференции 9 марта 1917 г., что революция сблизила Россию с Западом: ныне Россия представляет собой демократию и разделяет идеалы Западной Европы. Свободная Россия, в отличие от своих противников, не стремится к мировому доминированию. "Наша цель - реализация наших национальных задач и пожеланий, а вовсе не мировое доминирование, свобода народам Австро-Венгрии и ликвидация доминирования Турции, которое покоится исключительно на силе"{556}.
Один из лидеров кадетов Маклаков откровенно признался послам: "Никто из нас не предвидел огромности движения; никто из нас не ждал подобной катастрофы. Конечно, мы знали, что императорский режим подгнил, но мы не подозревали, что до такой степени. Вот почему ничего не было готово. Я говорил вчера об этом с Максимом Горьким и Чхеидзе: они до сих пор не пришли в себя от неожиданности"{557}.
Один
Палеолог отказался привносить в жизнь эйфорические ноты: "В качестве посла Франции меня больше всего заботит война. Я желаю, чтобы влияние Революции было, по возможности, ограничено и чтобы порядок был восстановлен возможно скорее. Французская армия готовится к большому наступлению, и честь обязывает русскую армию сыграть при этом свою роль"{559}.
На текущем этапе у Запада были основания для надежд. 18 марта министр Милюков объявил всему миру, что Россия останется с союзниками: "Она будет сражаться на их стороне, сражаясь против общего врага до конца". Страна выполнит все свои прежние обязательства{560}. Практически не были изменены кадровый состав дипломатического ведомства и персонал посольств.
В донесениях послов ощутима невольная симпатия к повергнутому российскому самодержцу. Трагический поворот его судьбы всколыхнул у его западных знакомых чувства сочувствия и симпатии. Много лет знавший царя Хенбери-Уильямс пишет с особой теплотой:
"Он неизменно проявлял доброту и благорасположение, свой солнечный и мягкий характер во времена личных или иных затруднений; когда обстоятельства стали меняться к худшему, он проявлял неизменное мужество"{561}.
Палеолог отмечает добросовестность, человечность, кротость, честь свергнутого императора. Ему вторит Бьюкенен: "Он обладал множеством талантов, которые позволяли представить его конституционным монархом быстрый ум, образованность, методичность и трудолюбие, исключительное природное обаяние, привлекавшее столь многих".
Бьюкенен делает оговорку. "Он не наследовал ни доминирующей личности своего отца, ни его характера и способности быстро принимать решения, что абсолютно необходимо самодержавному правителю"{562}.
Впервые в донесениях Бьюкенена положительная оценка личных качеств императрицы.
"По прошествии первого оцепенения она выказала удивительное достоинство и мужество. "Я теперь всего лишь сестра милосердия", сказала она и, когда возникла опасность столкновения между восставшими войсками и дворцовой стражей, вышла вместе с одной из дочерей, умоляя офицеров избежать кровопролития"{563}.
Нет ли шансов возвратить монархию? Министр иностранных дел Бальфур пишет Бьюкенену 16 марта 1917 г.: "Мы заключили из Вашей телеграммы, что нет никакого шанса возврата к только что павшему режиму, но что главных опасностей следует ожидать от реализации идей социализма или анархии"{564}.
Западные союзники пока полагали, что многое обратимо. Империю, полагали в высших лондонских кругах, следует сохранить. Бальфур в личном письме писал Бьюкенену следует убедить Николая, что "национальным несчастьем" явился бы отказ от предоставления Алексею права наследования троном{565} Бьюкенена не нужно было убеждать в возможности опасного поворота событий. Его скепсис в эти дни очевиден: "Русская идея свободы заключается в том, чтобы привнести облегчение, потребовать двойной оплаты, демонстрировать на улицах, терять время в разговорах, в принятии резолюций на общественных митингах"{566}.