Первенцы
Шрифт:
«От любого батрака в округе поздним вечером несет элем и потом», – подумал Марко. Свида не дал ему ничего.
– Готовься к памятной. Хотя бы это мы для Гельмута сделаем.
Управляющий поднимался на ноги с огромным трудом, но Марко даже не попытался ему помочь. Точно так же он устранился и от приготовлений к трапезе в честь брата: в предшествующие ей дни он почти не выходил из его кабинета. Гельмут не вел дневников и оставил слишком разрозненные записи расходов, чтобы из них можно было хоть что-то понять. Марко оторвался от безрезультатных поисков только в день памятной: Кирта принимала гостей.
Госпожи
– Достаточно, – приказал Марко, – закрывай ворота. Пора начинать.
Большой зал Кирты был хорошо прибран и освещен: смотрелось если не торжественно, то хотя бы вполне прилично. Столы и скамьи, расположенные вдоль стен и явно рассчитанные на несколько большее количество человек, были уставлены скромной пищей и кувшинами с вином. В центре зала стояла небольшая жаровня, куда уложили старую рубаху Гельмута. Все присутствующие собрались вокруг нее, оставив для Марко главное место. Свида протянул ему полный деревянный кубок вина. Нишка Тильбе мягко положила руки на плечи своего сына, чтобы он не вертелся. В зале стало тихо, как в ночном поле, и пришло время говорить.
– Я помню тебя, Гельмут из Кирты, – сказал Марко, поднимая кубок над головой. Показалось, что кто-то тихонько всхлипнул.
Он сделал первый глоток.
– Неприкосновенна земля кургана твоего, – продолжил Марко, надеясь, что голос не дрогнет. Ветта Ольшанская почему-то отвела взгляд. Голос не дрогнул. Отпив во второй раз, Марко выплюнул вино в жаровню. – Да примет она дух твой, как приняла тело твое, ибо живые отвергли тебя.
Все, что оставалось в кубке, надлежало вылить под ноги, а сам его бросить к одежде покойника. Свида подал горящий факел. Марко медлил, чувствуя, будто должен сказать что-то еще, прежде чем навсегда попрощаться с братом. Госпожа Берта картинно вздохнула. Марко молча зажег огонь.
Когда рубаха и кубок сгорели дотла, гости сели за стол, а Свида бережно собрал пепел в мешочек и передал его господину – завтра Марко должен будет развеять его над могилой Гельмута. Ройда повесил мешок на пояс и разместился во главе стола. «В курганах Хаггеды лежат сотни наших воинов, – подумал он, – кто поедет туда почтить их память?»
Трапеза прошла мирно, и никто не говорил в полный голос, пока не унесли последнее блюдо. Потом настала очередь новой партии вина и фруктов: по традиции, нужно было прогнать печаль. Марко справился у Нишки о здоровье господина Тильбе: по усталому виду женщины понятно было, что все идет паршиво. Но вслух она не произнесла ни слова жалобы.
– Отто подрастает, – с неподдельной материнской нежностью сказала Нишка, – я верю, что мой муж лично научит его ездить верхом.
Они оба понимали, что этому не бывать, но Марко кивнул:
– Я тоже.
Как только госпожа Тильбе отошла в сторону, его осторожно тронула за рукав Берта Ольшанская. Позади нее маячила дочь.
– Мы были поражены вестью о смерти вашего брата… Гельмут был… В таком молодом возрасте… Между вами ведь всего год разницы… Трудно даже представить, ведь и мой сын… Потеря… А вы были на войне…
Марко не слушал, но и уйти просто так не мог: госпожа Берта не отпускала его рукав. Она говорила так долго, что он начал подумывать предложить ей вина или сделать что угодно другое, лишь бы прекратить это. Но Ольшанская была неутомима:
– Моя дочь Ветта всей душой желает узнать о ваших приключениях из первых уст…
По выражению некрасивого лица Ветты было вполне ясно, что ничего такого она не желает. Собрав волю в кулак, Марко сделал попытку вежливо улыбнуться – по всей видимости, неудачную, потому что во взгляде девушки отразилась плохо сдерживаемая брезгливость. «Да и хрен с тобой, голодранка», – подумал Марко и перестал изображать из себя благовоспитанного аристократа. О чем-то подобном наверняка подумала и Ветта, потому как стоило госпоже Берте предусмотрительно удалиться на почтительное расстояние, разговор вдруг начал клеиться сам собой. Марко задал тон:
– Чего она хочет?
Молодая госпожа Ольшанская тяжело вздохнула, как уставшая батрачка.
– Присмотритесь как следует и догадайтесь сами.
Марко догадался.
– Сколько вам? Двадцать три?
– Девятнадцать. Вас учили, что не следует задавать такие вопросы женщине?
Он посмотрел в сторону тридцатилетней Нишки Тильбе, которая выглядела на все сорок пять.
– Вы еще не женщина, а меня учили более нужным вещам.
– Например, – едко уточнила Ветта, – крушить черепа?
– В том числе. А вы? Что должно побудить меня взять вас в жены?
– Как насчет моей земли?
– Земли вашего брата, – едко уточнил Марко, – на которой ничего не растет.
– По меньшей мере три человека из разных концов владения видели его мертвым, – без всякого выражения сказала Ветта. – Вырастет, если будут деньги, чтобы хорошо платить батракам.
– Мои деньги и ваша земля?
– Кажется, таков был план, но я могу переспросить у матери.
Он буквально ощутил на своем затылке тяжелый взгляд Берты Ольшанской. Свида пустится в пляс от восторга.
– Не стоит.
– Так вы согласны?
Марко пожал плечами.
– А вы?
Может быть, юная Ветта не совсем так представляла себе брачное предложение, но приняла его с явным удовлетворением.
Пролог 3. Дурак
Пьяницу вырвало. На его счастье, рядом раскинул пожелтевшие веточки шиповниковый куст, и он почти не рисковал упасть в только что порожденное месиво. Тем не менее, запах стоял невыносимый. Пьяница не мог быть уверен, что это не от его нестиранной рубахи, но попытаться вдохнуть свежего воздуха стоило. И все-таки далеко от шиповника он не ушел: запнулся о корягу и рухнул в траву. С трудом поборов соблазн уснуть, сел и огляделся вокруг. Увидев вдалеке одиноко стоящее дерево, он вдруг вспомнил, что это его дерево, и земля, на котором оно стоит – тоже. «Это ж ольха, – вдруг понял мужчина, – а я Ольшанский». Немного посидев и смирившись с этой неожиданной мыслью, Войцех окончательно протрезвел.