Первичный крик
Шрифт:
Когда я говорю, что основная работа с больным проводится по прошествии нескольких первых недель, то хочу сказать, что именно в это время становятся заметными главные изменения личности и симптоматология. Когда я занимался обычно рутинной психотерапией, то мне требовалось три недели только на то, чтобы собрать анамнез пациента и сделать батарею разных анализов. Теперь дело обстоит так, словно мы взяли больного, всю жизнь страдавшего артериальной гипертонией и резко (и навсегда) снизили давление до нормы. Происходят изменения в манере разговора, в тональности голоса и во «внешнем виде» — омертвевшие лица становятся подвижными и живыми. За короткий период мысли больного претерпевают разительные изменения, и все это происходит без каких-либо обсуждений с психотерапевтом. Все это происходит потому, что нереальные мысли всегда сопутствуют нереальным личностям.
Конечно, ключевая цель — взломать системы защиты в течение первых трех недель, и, как правило, это удается сделать. Теперь больной едва ли может говорить о чем-либо существенном без изрядной толики эмоций.
Разновидности форм первичного состояния
Первичные состояния могут меняться и принимать разнообразные формы. Одна больная, например, в своем первом первичном состоянии пережила собственные роды. В первый день лечения она сворачивалась в клубок, напрягала и расслабляла мышцы, говорила, что ее обжигает холодный воздух, а потом принялась кричать, как новорожденный. В тот момент она не имела ни малейшего представления о том, что именно она переживала, но говорила, что этот процесс был совершенно непроизвольным. Другие пациенты не заходят так далеко во времени. Одна из больных, которая не помнила, что происходило с ней до десятилетнего возраста, начав переживать события с четырнадцатилетнего возраста, постепенно дошла по лестнице времени до страшного события, которое раскололо надвое ее личность в десятилетнем возрасте. Однако и после этого она продолжала переживать первичные состояния и постепенно продвигалась к все более раннему возрасту, а когда «добралась» до трехлетнего возраста, то ощутила «чистую потребность» в родительской любви. Позже она говорила, что это было самое болезненное первичное состояние — ощутить, что та физическая потребность означала присутствие постоянной боли, вызванной тем, что никогда не могло быть исполнено. Находясь в первичном состоянии, она не произносила ни слова, это было лишь внутреннее переживание с внешними судорожными движениями, корчами и стонами, сжатием кулаков и скрежетанием зубами.
Первичные состояния варьируют, в зависимости от возраста, когда произошло расщепление сознания и от глубины и выраженности первичной боли. Некоторые больные способны перейти непосредственно к главной сцене, в которой они чувствуют и заново переживают первичное расщепление; другим же для этого требуются месяцы. Некоторые пациенты сообщают, что так никогда и не доходят до решающей специфической сцены; иногда разные сцены представляются пациентам равноценными в способности спровоцировать развитие невроза. Если первичная сцена произошла в раннем возрасте, а первичная боль оказалась очень велика, то больные могут переживать эту сцену множество раз. Например, один недавний пациент пережил момент, когда его, ребенка девяти месяцев от роду на много недель оставили в кроватке в больнице. Родители не могли навещать его, так как у него была заразная инфекционная болезнь. На следующий день он снова пережил эту сцену, зная, что находился в каком-то лечебном учреждении. Потом он различил лицо матери; наконец, он увидел, как уходят его родители, и в этот миг почувствовал себя брошенным. Его пожизненное невротическое лицедейство заключалось в стремлении найти кого-то — в последние годы это была подруга — к которой он мог бы привязаться и делать все, чтобы она не покинула его. Он не имел ни малейшего представления, что такое поведение основывалось на событии, имевшем место в раннем младенчестве; в действительности, он даже совершенно не помнил о том раннем событии. В первый раз он пришел к нам из-за того сильного душевного напряжения, которое он испытывал из- за того, что его покинула подруга. Погружение в истинное чувство вернуло его к тем временам, когда он лежал в детской кроватке. Переживая ту сцену, он испускал только младенческие крики. Кроме того, он пережил несколько бессловесных первичных сцен. В последней из пережитых им первичных сцен можно было слышать вой, которым он умолял родителей вернуться — это было то, что он не посмел по какой-то причине сделать тогда, когда действительно лежал в кроватке.
Обычно мы можем определить тот момент, когда пациент выходит из первичного состояния. Он открывает глаза и недоуменно моргает. Словно пробуждается из какой-то своеобразной комы. Иногда, правда, все выглядит далеко не так драматично; просто голос перестает быть детским и снова обретает взрослые интонации, и мы видим, что пациент вернулся из странствий по своим детским чувствам. Что не перестает удивлять — это тот способ, каким снова возникает напряжение, когда организм на этот день лечения пресытился первичной болью. После ощущения сильной первичной боли, пациент чувствует необъяснимое напряжение, и говорит, что не может больше ничего вспомнить. Или, если ему удалось цели ком пережить какую-то сцену, он чувствует себя полностью расслабленным. Поэтому мы знаем, что остались чувства, которые надо разрешить, если после переживания первичного состояния, больной продолжает испытывать напряжение. Остаточное напряжение после переживания первичного состояния служит решающим доказательством того, что невроз является нашим старым другом и благодетелем. Он берет нас в свои руки целиком и охраняет, когда жизнь становится невыносимо болезненной, и именно невроз берет верх и вызывает у пациента напряжение, если на этот день он пережил достаточно боли.
Бывают моменты, когда первичное состояние является, по преимуществу, физическим: один больной в самом конце курса первичной психотерапии вошел в первичное состояние, в ходе которого его
«Думаю, что помутился не только мой ум, тело тоже явно было не в порядке. Мне казалось, что мое тело начало убегать из той клетки, в которой оно удерживалось в изуродованном виде — во что я сам себя когда-то превратил — и стало автоматически принимать нормальную форму, словно собираясь по частям во что-то целое. Мне казалось, что я схожу с ума. Что-то вступило мне в голову, а потом началась последовательность каких-то физических превращений. Думаю, что мой разум, наконец, перестал бороться и покинул свой нереальный мир, в каком до тех пор пребывал, расколотый на куски. Тело тоже стало реальным и само собой выпрямилось. Никогда в жизни я не мог вот так полностью скрестить ноги, как я могу сейчас. Никогда в жизни я не могтак свободно поворачивать голову во всех направлениях, как теперь. Могу сказать, что я был не только в умственной смирительной рубашке, узко и неправильно мысля, я находился и в телесных тисках, как под штампом, который все время давил меня, придавая телу странную и причудливую форму».
Мы все настолько привыкли наблюдать «нормальный» диапазон эмоций, что нам трудно передать огромную мощь первичного состояния. Их глубина и диапазон испытываемых чувств поистине не поддаются никакому описанию. Точно также трудно представить четкую картину их большого разнообразия и зачастую странные качества. Достаточно сказать, что если чувство способно вызвать конвульсии, сотрясающие все тело, если оно может породить сотрясающий стены крик, то это говорит о том огромном давлении, какое изо дня в день оказывает на психику невроз. Удивительно то, что многие невротики не могут непосредственно ощущать это давление; вместо этого они ощущают стеснение в груди, вздутие живота или распирающую боль в голове.
Переход в первичное состояние переносит пациента в едва ли когда-либо виденный им мир, даже в кабинете психотерапевта. Еще реже этот мир может быть постигнут разумом. Это систематизированное, хорошо подготовленное путешествие, а вовсе не истерическое бегство, это поэтапное, шаг за шагом, хорошо организованное путешествие человека внутрь самого себя. Когда пациенты, наконец, доходят до раннего катастрофического чувства, которое дает им знать, что их не любят, ненавидят или не понимают — этого пронзительного чувства абсолютного одиночества, — они отчетливо понимают, что это чувство отключилось, потому что маленький ребенок не может одновременно испытывать его и продолжать жить. Наблюдать этих больных в пароксизме боли, вызванной столкновением с этим чувством, означает видеть неприкрытое человеческое чувство во всей его неизмеримой глубине. За все годы, что я работал обычным психотерапевтом, мне ни разу не приходилось не только наблюдать, но даже подозревать о том, каково настоящее человеческое чувство. Я видел плачущих пациентов, видел, конечно, и людей, испытывавших душевные муки, но огромное расстояние лежит между плачем и переживанием первичного состояния.
Вот как один из пациентов описал свое ощущение первичного состояния:
«Чувство в первичном состоянии, относящееся к любому периоду детства после того момента, когда произошло расщепление, есть лишь кусок реального «я», того реального «я», которое не может быть пережито во всей своей цельности до того момента, покаты не переживешь чувство своего «я» до расщепления. Вот почему в первичной терапии так важны переживания детских опытов и первичных сцен. Эти переживания помогают ощутить куски своего собственного реального «я» и связать боль с определенными конкретными инцидентами. Этот процесс продолжается до тех пор, пока ты не ощутишь, что ты сам есть сущность своего истинного «я». Например, если бы мое первичное состояние заключалось в том, что я увидел, как мать отталкивает меня, то я, вероятно, сказал бы ей: «Не отталкивай меня, мамочка!» Но чистое чувство во время первичного состояния бессловесно. Это чувство есть мое истинное «я», а слова на самом деле выражают: «Мама, мне больно, прошу тебя, утиши мою боль». Это есть защита от чувства. Каждый раз, когда это чувство связывается с определенным событием, оно все ближе подталкивает пациента к полному с ним слиянию и переживанию собственного реального «я», то есть того «я», которое существовало до расщепления. В этой точке уже нечего говорить, и чувство не может быть привязано ни к какому событию. Ты становишься самим собой. Для меня это было осознание того, что сделало со мной отчуждение. Яне могу и никогда не смогу выразить словами чувство, связанное с этим истинным переживанием, и то, что я не могу этого сделать, служит еще одним доказательством того, что для этого нет никаких слов…»
Интенсивность переживаемой первичной боли практически неописуема никакими словами. Видя пациента, пребывающего в первичном состоянии, трудно отделаться от впечатления, что наблюдаешь агонию. Янастолько убежден в этом, что никогда не спрашиваю больного о его ощущениях, пока не пройдет несколько месяцев от начала проведения первичной терапии. К моему глубочайшему удивлению, больные сообщают, что, несмотря на все эти стоны и судороги, им не было больно, когда они испытывали первичную боль! Один пациент описывал это так: