Первоцвет

Аркадий Львович, редактор, сидел за письменным столом, а молодой писатель Юрий Платин напротив в кресле, выставив вперед длинные ноги.

— Мне нужен небольшой рассказ, страниц семь-восемь. Срочно нужен. Замена. Сразу же пойдет в набор.

Платин шевельнулся и спросил лениво:

— Сюжетный или «поток жизни»?

— «Поток!» Говорится «поток», а получается манная каша, размазанная по тарелке…

— Которой лисица, — Платин уставил палец в направлении стола, — кормит читателя-журавля!

— Это

— Три дня… Семь страниц… Завязка, развязка. Много чего-то вы хотите. Нет у меня сюжета.

— Эх, вы, а кто-то из великих говорил: укажите любую вещь и через два дня будет рассказ.

— Чехов. Пепельница. Про два дня не помню.

— Ленивый вы, Юра, Мы в ваши годы строчили полполосы в сутки по заданию редакции. Впрочем, виноват: журналист и писатель — большая разница. Ну, соглашайтесь!

Юрий вздохнул. Не хотелось ему браться. Не было подходящего сюжета. Но он понимал: дело не только в рассказе. Повесть его залежалась на этом столе.

Он поднялся.

— Ладно, договорились.

— Вот и славно. Жду вас, — редактор перекинул листки настольного календаря —… в пятницу, тринадцатого.

— Зачем же тринадцатого? Минуем это число.

— Нет-нет. В выходные мы с главным прочитаем, в понедельник в набор.

Аркадий Львович поднялся и дружески подтолкнул Платина к дверям, как бы говоря «за дело, за дело!».

— Вы меня писать гоните, а сюжета нет.

— А он не здесь, ваш сюжет, он там — за дверью.

— Это мысль. Напишу о первом, кого встречу.

— Ну и славно… Надеюсь, это не будет наш главный.

Оба засмеялись, и Платин ушел.

Спускаясь по лестнице через две ступеньки, Платин уже сердился на себя. Только профаны думают, что рассказ в семь страниц написать в десять раз легче, чем повесть в семьдесят. Но Аркадий Львович прекрасно знает, что значит написать рассказ за три дня.

Платин вышел из тяжелых стеклянных дверей. Майский теплый ветер принес запахи бензина и свежевскопанной земли. Мимо прошла девушка в красном брючном костюме, светлые волосы по спине, сумка на ремешке через плечо.

«Банальный сюжет», — подумал Платин и перекинул взгляд в другую сторону. Старушка в долгополом пальто тащила капроновую сумку с покупками и громким шепотом считала деньги. «Бытовой, заземленный сюжет. Не пойдет, надоело».

Платин резко отвернулся от старушки и наскочил на молодую женщину, чуть не сбил ее с ног. Чтобы удержать ее, удержаться самому, он обхватил ее за плечи. Она подняла сердитое лицо, взглянула гневно, потом удивленно.

— Казинька! — вскрикнул он. — Это ты?!

Аня Казик была его одноклассница. Они расстались двенадцать лет назад. Он уехал в Москву в Литературный институт: два его рассказа прошли по конкурсу, его вызвали, он был принят.

«Аня+Юра=любовь». Это была первая любовь. Она началась в девятом, им было по шестнадцати. Безумная любовь. С долгими прогулками, поцелуями, ссорами, ласками, двойками, ревностью, слезами и объяснениями. Сияющая, горячая, чистая, изнурительная первая любовь.

И он отказался от нее. Пришлось выбирать, он выбрал институт, а потом — литературу.

— Юра? Я бы тебя не узнала. Ты еще вырос. — Она улыбнулась чуть насмешливо. — И такой… лохматый.

— А ты, Казик, все та же смуглая девочка с большим ртом, полным белых зубов, и такая же милая…

Ему хотелось стоять долго, держать ее за плечи и вспоминать. Но она выскользнула из его рук.

— «Милая», может быть. Но не Казик. Я давно уже Кузнецова.

Он помрачнел, она рассмеялась, и глаза ее радостно блеснули.

— Ты, кажется, хотел, чтобы я осталась старой девой…

Он взял ее под руку, они пошли в ту сторону, куда направлялась она.

— И где же он — Кузнецов?

— Кузнецов улетел.

— Он летчик?

— Нет, пассажир. — Она забавлялась его нелепой растерянностью. А он, глядя на ее свежий не накрашенный рот, вдруг ощутил вкус яблока. Ее губы почему-то всегда пахли яблоками.

— Мой Кузнецов — военный. Он улетел домой. Мы сейчас на Дальнем Востоке. Нас перевели недавно.

Она со вкусом выговаривала эти «мой», «мы», «нас». Огорчение Платина не только забавляло, но и радовало ее.

Не забыла она, как провожали его после окончания школы в Москву, как прощались на перроне. Ей удалось улучить минуту и шепнуть: «Я буду ждать тебя, пусть долго, все равно…» А он ответил сухо: «Я не могу думать сейчас о таком далеком будущем». Поезд тронулся, она повернулась и побежала скорей прочь, чтобы остальные не увидели, как она плачет.

Пришло письмо от него — с нежными словами, но письмо не о ней, не о любви, не о разлуке. Он писал об институте, товарищах, занятиях.

— Ты не ответила на второе мое письмо, Казинька…

Она не ответила, правда. Юрий прислал его не скоро. В это время она познакомилась с Кузнецовым.

— А ты помнишь, когда написал второе письмо? Через год!

— Через год? Не может этого быть!

Не помнит. А она помнила.

Кузнецов приезжал в командировку, пробыл десять дней. Влюбился, объяснился, все в темпе — он торопился уезжать. Она дала согласие. Мать плакала, отец стучал кулаком по столу: «Не смей бросать техникум». Аня не сдавалась. Ей хотелось уехать. Остальное казалось несущественным.