Первое апреля октября
Шрифт:
— Пит?..
— Ты так боишься, что я оставлю тебя здесь одну?
— О, Господи, да нет же! Если ты… Если ты не… Если ты больше не хочешь быть со мной, то тебе лучше и не возвращаться.
— А ты? — спрашиваю я. Не знаю, зачем. Наверное, чтобы что-нибудь спросить.
Её ладонь слепо тыкается в мою скулу. Дрожащая и влажная (наверное, она утирала ею слезы) ладонь поднимается выше, на щеку, и медленно гладит.
— Небритый, — шепчет она. — Зарос…
Я должен взять её запястье и убрать руку с моей щеки.
По приблизившемуся теплу я понимаю, что она наклонилась ко мне. Волосы щекочут мой подбородок. У неё роскошные волосы, у моей Джилл.
Губы её ложатся на мои губы — медленно, нерешительно и виновато.
— Хочешь меня? — почти неслышным шепотом.
Если сейчас согласиться с тем, что хочу, то следующий вопрос, после секса, будет «Ты меня любишь?».
А ещё возникнет близость, которая не нужна мне сейчас. Если она возникнет, я не смогу убить. Мы просидим в этой вонючей яме до самого утра, обнявшись, лаская друг друга и предаваясь воспоминаниям — тем, милым, смешным и грустным, старым, покрытым пыльцой сентиментальности воспоминаниям, которые так сближают, освежают чувства, и с которыми так больно расставаться, возвращаясь к реальности нынешнегодня. И я не убью её. И утром пойду в Абижу. И принесу деньги. И, если эти головорезы всё-таки нас отпустят, всё возвратится на круги своя, и пройдет ещё бог знает сколько времени, пока я снова не встану у черты…
Но что делать, если я действительно хочу её! Мою Джилл. Мою единственную, тёплую, нежную, волнующую, сладкую Джилл! Безумно хочу!
Мои зубы встречаются с её зубами. Мой неожиданный безудержный выплеск страсти передается ей. Её руки быстро обвивают мою шею, наши языки сплетаются в тесном пространстве поцелуя как две влюблённые змеи, мои руки нащупывают её грудь, я готов рычать от возбуждения и желания ощутить тёплую бархатистость её кожи, упругость темно-коричневого соска — этой ягодки, выросшей на молочно-белом холме.
Наше дыхание больше напоминает пыхтение кузнечного меха.
Под рубашкой у неё нет бюстгальтера.
Она вздрагивает и вздыхает прерывисто, когда мои губы припадают к податливой упругости груди, начинают забирать, всасывать её в рот — всю, целиком…
Я знаю, что она до безумия любит, когда я целиком забираю в рот её маленькую грудь — пара минут такого пылкого и жадного массажа и она кончает, бурно и проникновенно, без всякого проникновения…
Она подаётся ко мне вся, толкает меня, заставляя прижаться к земляной стене, садится сверху. Её язык скользит в мое ухо. Мои руки вползают под её тесные джинсы, под трусики, ощущая гладкую прохладу ягодиц…
Даллас, 2006
—
Я испытующе смотрю на неё. Я не думаю о её вопросе и моём ответе. Я думаю о том, почемуона спрашивает.
— С чего вдруг такой вопрос?
— Вдруг? — повторяет она и удивлённо смотрит мне в глаза. — Ты и правда думаешь, что это — вдруг?
— Ну хорошо, без вдруг. С чего такой вопрос?
— Мне всё чаще кажется, что тебя у меня нет… А я? Я у тебя есть?
— Наверное, всё же, ядолжен задать этот вопрос. Джилл, ты есть у меня?
Она качает головой.
— Ты не понимаешь, Пит… Давай сходим к психологу?
— Я хожу к нему уже год.
— Ты?.. То есть… как это? Зачем?
— Пытаю его одним и тем же вопросом.
— Каким?
— Зайка, зайка, ты не видел Джилл?
Она плачет и целует меня, и плачет и целует.
Мир огромен, он слишком огромен, чтобы два человека могли не растеряться в нём. К тому же, вселенная расширяется. Расширяется дом, в котором мы живём, становясь всё больше и больше. Попробуй-ка дотянись с одной стороны стола до другой…
Монте-Вильяно, 2007
Не знаю, слышали ли эти, там, наверху, как мы кричали у финишной черты. Вряд ли они выставили у ямы часового — зачем: выбраться из неё невозможно. Даже если Джилл заберётся мне на плечи, она не сможет дотянуться до крышки. Да и не хватит у неё сил отодвинуть такую массу дерева. Нет, конечно, никто ничего не слышал…
Она сидит на мне, обессиленная, запыхавшаяся, целует мелкими быстрыми поцелуями мое лицо. Кажется, мы еще никогда не любили друг друга так яростно, так жадно, так безжалостно и эгоистично.
— Пит… — выдыхает она мне в ухо.
— М? — мычу я как в старые добрые времена, наслаждаясь её тревожащим дыханием, заставляющим живот подёргиваться от томительного сладострастного возбуждения.
— Ты…
Ну вот… Я так и знал…
— Ты… Ты ещё любишь меня?..
— Ну хоть немножко! — добавляет она виновато, по-детски, спохватившись, замирая в ожидании ответа.
В паху — холодок от вытекающей из неё жидкости, которая, остывая, липкой прохладой тревожит мои ещё разгоряченные чресла. Я никогда не выхожу из неё сразу. Я люблю оставаться в ней, пока она сама, мягко и нежно не вытолкнет из себя мою слабеющую плоть…
Я не могу сейчас врать, не могу!
Не надо было поддаваться минутной слабости!
Если бы ничего этого не было, я бы мог спокойно и холодно ответить «нет».