Первое имя
Шрифт:
— Почему не успеет покрыть? — вмешался Паня. — Кончатся известняки, выйдет «Четырнадцатый» на легкий грунт — и сразу свое нагонит.
— Не очень-то прыгай, Пестов! — ответил Вася. — Долг уже слишком большой, и еще вырастет, потому что до конца известняков далеко. Значит, траншея опоздает на десять дней или больше, а это позор. Домну Мирную кончат строить к празднику, а где ты возьмешь для нее руды, где?.. Папка говорит, что надо срочно бригаду «Четырнадцатого» укрепить.
Конечно, Федя не пропустил ни одного слова из этой беседы. Паня видел, что он беспокойно зашевелился и снова замер.
— Как это бригаду укрепить? — напрямик спросил Паня. — Говори, Марков, если начал!
Тут Вася спасовал, покосился на Федю и, ухмыльнувшись, махнул рукой.
— Будто ты не понимаешь!.. — сказал он.
— Я понимаю, что ты глупости выдумываешь! — напустился на него Паня. — Ишь, мудрец нашелся! Молчал бы, если ничего не знаешь.
— Ты ему рот не зажимай! — дружно выступили против Пани братья Самохины. — Сам, видно, ничего не смыслишь и других сбиваешь.
— А вам только бы марковские сказочки слушать… Ну и пожалуйста, если охота время терять! — бросил Паня и отправился к своей парте, так как почувствовал, что ребята встречают каждое его слово недоверчиво.
— Пань, есть дело, — окликнул его Федя.
Они вышли в коридор и стали рядом у окна, глядя на серый, ненастный день, расплывавшийся по стеклам каплями нескончаемого дождя.
Вполне естественно, что Паня ждал разговора о траншее, и удивился, когда Федя спросил:
— Собираешь, Панёк, предложения, как лучше оформить коллекцию для Дворца культуры?
— Ну, собираю… Только пока стоящих предложений нет. А что?
Лицо у Феди было спокойное, но будто усталое. Впрочем, это можно было объяснить тем, что на него падал свет ненастного дня.
— Знаешь, ты поговорил бы с Геной, — посоветовал Федя. Он все время книги по минералогии и по электротехнике читает. Я его спросил — может быть, он что-нибудь придумает, а он сказал: «Если придумаю, так для себя, а в краеведческом кружке я не состою!» Плохое рассуждение, правда? Давай сегодня вместе к Гене подойдем.
— Ты всегда больше других хочешь! — взъерошился Паня. — Не буду перед Фелистеевым хвостиком вилять: «Помоги коллекцию оформить!» Сами придумаем, что надо.
— Это тоже глупое рассуждение. Гена тебя и по-английски подтянул бы. У тебя произношение такое, что весь класс хохочет.
— «Произношение, произношение»! Будет и у меня хорошее произношение. Я уже так язык наломал, что три дня типун сидит… Вообще, чего ты волнуешься? У нас теперь в звене мир, мы с Генкой не ссоримся, поражений тоже нет, и Вадька двойку исправил… — И, сам, того не желая, Паня добавил: — А ты думаешь о всяких пустяках, будто тебе ни до чего дела нет!
Конечно, Федя понял намек. Обеими руками он взялся за мраморный подоконник и напружился, будто собрался вывернуть его из гнезд.
— Ты… о траншее говоришь? — спросил он, не глядя на Паню. — Думаешь, я не знаю, что на траншее прорыв? Нет, я знаю. Раньше Степан радовался, что его в пестовскую бригаду взяли, а теперь… молчит и молчит. Он на крепких породах никогда не работал, а тут известняки такие… Только Пестов сейчас работает хорошо, а Калугин и Степан отстают… Больше всего Степан отстает… Ты слышал, что Марков сейчас сказал? Слышал?.. Нужно бригаду «Четырнадцатого» укрепить! Значит, вместо Степана другого машиниста поставить, да? — Голос Феди упал, он всем телом оттолкнулся от подоконника, повернулся и пошел по коридору.
— Постой!
Паня нагнал его, схватил за руку, заглянул в его лицо и увидел сжатые, побелевшие губы, увидел глаза, полные тоски, стыда…
— Пусти! — сказал Федя, пытаясь освободиться.
Но тут Паня оказался сильнее первого силача в классе.
— Что ты придумал, Федька! — воскликнул он. — Марков всякую дурь проповедует, а ты ему веришь… Я сам вчера слышал, что батька сказал: он сказал, что Степан хорошо растет, батя им доволен. Скоро известняки кончатся, и тогда «Четырнадцатый» так развернется, что держи — не удержишь. Моя мама сегодня к вам в гости придет и то же самое Галине Алексеевне от батьки передаст.
Неожиданно Федя обхватил его обеими руками и так сжал, так стиснул, что Паниной душе совсем не осталось места в теле.
— Пусти… — прохрипел он. — Медведь такой…
— Правду мне говоришь? — допытывался Федя, выпустив Паню и жадно вглядываясь в его глаза. — Не врешь?
— Хочешь, под салют честное пионерское дам! — стукнул себя кулаком в грудь Паня.
— А если… если Степана снимут с траншеи за то, что не справился…
— Говорю тебе — не снимут его!
— …если снимут, так мы… мы все из Железногорска уедем, от позора…
— Никуда вы не уедете! Ты мне можешь, конечно, не верить, а моему батьке ты веришь… скажи, веришь? Мой батька никогда словечка зря не скажет.
Паня говорил, говорил слова, которые подсказывала ему жалость, и видел, что Федя поддается ему, что на смену недоверию приходит надежда. Казалось, ненастье кончилось и первые нерешительные лучи солнца уже слегка осветили лицо с выпуклым лбом, с мягким широким подбородком. Да, Паня добился своего — обнадежил, успокоил товарища, а сам… Невеселые мысли преследовали его весь день.
— Пань, что же будет? — спросил на перемене Вадик. — Папа за строительство отвечает персонально, значит лично, а если траншея опоздает? — В голосе Вадика прозвучал страх. — Ну зачем твой батька взял Степана в бригаду, зачем?.. Если бы Степан работал хоть как Калугин…
— Как Калугин? — криво улыбнулся Паня. — И Калугину нужно лучше стараться, и Степану надо от Калугина не отставать… А Федьке ты ничего о траншее не говори, не надо, а то расстраивается, чудак!