Первое мая
Шрифт:
Гордона охватывало отчаяние. Деньги нужны ему были позарез. К тому же у него теперь пробудилось смутное желание отправиться на университетский бал. Ему хотелось повидать Эдит. Он не встречался с ней ни разу после одного памятного вечера в гаррисбергском загородном клубе накануне его отъезда во Францию. Воспоминание об этой встрече утонуло в водовороте войны и окончательно изгладилось из памяти за последние три месяца, когда жизнь его пошла вкривь и вкось, но сейчас он снова увидел перед собой Эдит – очаровательную, веселую, упоенно болтающую о каких-то пустяках, и этот образ пробудил к жизни множество воспоминаний. Перед ним снова возникло ее лицо… Все
В половине шестого они вышли от «Братьев Риверс» и остановились на тротуаре.
– Ну, я вполне укомплектован, – довольно сказал Дин. – Теперь назад в отель – постричься, побриться, сделать массаж.
– Правильно, – отозвался его приятель. – Я, пожалуй, последую твоему примеру.
– «Неужели ничего не выйдет?» – думал Гордон. Он едва удержался, чтобы не крикнуть приятелю Дина:
«Убирайся к черту!» С отчаянием в душе он начинал подозревать, что Дин нарочно таскает за собой этого малого, чтобы избежать разговора о деньгах.
Они вернулись в отель «Билтмор». Там уже было полно очаровательных молоденьких девушек. Большинство из них съехалось на этот первый в их жизни большой бал – бал знаменитой студенческой организации знаменитого университета – из разных городов, со всех концов западных и южных штатов. Но перед Гордоном лица их мелькали, как во сне. Он уже собирался с духом для последней мольбы, уже готов был сказать что-то, сам еще не зная что, когда Дин извинился перед приятелем, взял Гордона за локоть и отвел в сторону.
– Горди, – торопливо пробормотал он, – я все основательно обдумал и вижу, что не могу одолжить тебе этих денег. Рад бы выручить тебя, да не могу – я тогда сяду на мель на целый месяц.
Гордон тупо глядел на него, удивляясь про себя, как это он никогда раньше не замечал этих торчащих зубов…
– Я страшно огорчен, Горди, – говорил Дин. – Но ты видишь, как обстоит дело.
Он достал бумажник и не спеша отсчитал семьдесят пять долларов.
– Вот, – сказал он, протягивая деньги. – Здесь семьдесят пять долларов. Всего, значит, будет восемьдесят. Это все, что у меня есть при себе. И больше я никак не могу себя урезать.
Гордон протянул руку. Пальцы его разжались и сжались снова, словно клещами захватив бумажки.
– Увидимся на балу, – сказал Дин. – А сейчас мне надо к парикмахеру.
– До скорого, – сказал Гордон каким-то хриплым, не своим голосом.
– До скорого.
Дин хотел было улыбнуться, но передумал. Небрежно кивнув, он поспешил прочь.
Гордон не двинулся с места; красивое лицо его было искажено отчаянием, деньги судорожно зажаты в кулаке. Затем, ничего не видя от внезапно прихлынувших слез, он, спотыкаясь, начал спускаться по лестнице.
Глава 3
В тот же вечер около девяти часов двое вышли из дешевого ресторана на Шестой авеню. Изможденные, неприглядные с виду, они были лишены почти всего, что отличает людей от животных, но в них не было и той первобытной животной силы, в которой есть нечто красочное. Еще недавно они кормили вшей, холодали и голодали в грязном городишке в чужой стране. Они были нищи, одиноки, с колыбели жизнь швыряла их, словно щепки по волнам, и будет швырять так до самой смерти. Они были одеты в форму солдат американской армии, а нашивки на плечах свидетельствовали
Того, что повыше, звали Кэррол Кэй – звучное имя, наводившее на мысль о том, что, сколько бы ни вырождался род из поколения в поколение, в жилах этого отпрыска еще должна отыскаться капля крови ею доблестных предков. Однако тощее лицо с безвольным подбородком, тусклые, водянистые глаза и торчащие скулы отнюдь не свидетельствовали о врожденной решимости или отваге.
Его товарищ был смугл и кривоног. Крысиные глазки и не раз перебитый крючковатый нос. Вызывающая манера держаться была явно напускной – оружием самозащиты, без которого не просуществуешь в том мире, где только рычат и кусают, где царят животная грубость и животный страх, – короче, в том мире, в котором он всегда жил. Звали его Гэс Роуз.
Выйдя из кафе, они побрели по Шестой авеню, с независимым видом ковыряя в зубах.
– Куда теперь? – вопросил Роуз таким тоном, словно, скажи Кэй: «А не махнуть ли нам в Полинезию?» – это ничуть бы его не удивило.
– А может, нам удастся пропустить где-нибудь стаканчик? Как ты насчет этого?
Сухой закон еще не был введен. Нерешительность, прозвучавшая в голосе Кэя, объяснялась тем, что запрещено было продавать спиртное солдатам.
Предложение встретило со стороны Роуза самый восторженный отклик.
– Я кое-что придумал, – продолжал Кэй после минутного раздумья. – У меня тут есть брат.
– Где, в Нью-Йорке?
– Ну да. Старшой. – Кэй хотел сказать, что это его старший брат. – Служит официантом в каком-то кабаке.
– Думаешь, он может поднести нам?
– Да уж, верно, может!
– Вот посмотришь – завтра же скину эту проклятую форму. И нипочем больше в нее не влезу – дудки! Раздобуду себе нормальную человеческую одежду.
– Думаешь, я не скину!
Поскольку объединенный капитал обоих приятелей едва достигал четырех долларов, планы эти следовало понимать просто как приятное словоизвержение, безобидное и утешающее. Все же это подняло, как видно, их настроение, так как они продолжали еще некоторое время в том же духе, привлекая в свидетели различных персонажей, нередко упоминаемых в Священном писании. Все это сопровождалось удовлетворенным смешком и восклицаниями вроде «Вот это да! А ты думал! Знай наших!», повторенными не раз и не два.
На протяжении многих лет духовной пищей им служила обида, выражавшаяся преимущественно в презрительных междометиях, произносимых в нос, – обида на тот общественный институт, от которого в каждый данный момент зависело их существование (это была армия, или предприятие, на котором они работали, или благотворительное учреждение), а также на то лицо, под чьим непосредственным началом они сейчас находились. Еще только сегодня утром таким институтом являлось правительство, а непосредственным начальством – капитан. Освободившись от этой двойной опеки, они пока что пребывали в неприятном состоянии неопределенности, так как не успели еще закрепоститься вновь и вследствие этого чувствовали неуверенность и раздражение – словом, были не в своей тарелке. Однако они пытались это скрыть, притворяясь, что испытывают неслыханное облегчение, сбросив ярмо армии, и заверяли друг друга, что никогда впредь не допустят, чтобы военная дисциплина угнетала их непокорные, свободолюбивые натуры. А по совести говоря, даже в тюрьме они чувствовали бы себя куда лучше, нежели в этом непривычном состоянии только что обретенной свободы.
Конец ознакомительного фрагмента.