Первое правило королевы
Шрифт:
Он посмотрел на Якушева, и тот кивнул, и Юра вдруг прыгнул прямо на Инну и повалил ее, широко замахиваясь рукой, а она стала бешено сопротивляться, крутить головой и подтягивать ноги, и громкий хлопок двери и топот вдруг накрыли ее с головой, оглушили, словно выбили барабанные перепонки, и Юра куда-то исчез, и она растерянно села на ковре.
Их было много, человек восемь, — в одинаковых дешевых костюмах и галстуках. Бритые головы, равнодушные лица профессионалов. Инне вдруг показалось, что она никогда не видела таких красивых лиц.
Юра, распластавшись, лежал лицом на ковре, придавленный мощным коленом. Якушев стоял у стены,
В распахнутые двери вошел еще один, постарше, и волосы на голове у него были несколько длиннее.
Он огляделся и сказал невеселой скороговоркой:
— Никому не двигаться, ФСБ России.
Потом увидел Инну, улыбнулся медвежьей улыбкой, протянул руку и поднял ее с ковра. Она встала на ноги, всем свои видом давая понять, что с ней все в порядке, помощь не требуется, и вдруг чуть не упала — сломанный каблук валялся отдельно, под стулом.
Глаза налились слезами.
— Вы что, Инна Васильевна? — поразился тот, который вошел последним.
— Жалко туфли, — сказала она и заплакала навзрыд.
Он не стал ее утешать, потому что знал — все равно не утешит.
Весна ворвалась в скованный морозом город, постояла в недоумении, а потом развеселилась — похоже, что здесь ее никто не ждал и на ее приход не надеялся.
За одну ночь потеплело — было минус двадцать, стало голос десять. Иннина свекровь жаловалась на голову, сердце и сосуды, которые «прямо лопаются», и еще на то, что климат нынче изменился, а когда она была девчонкой, на Пасху снега отродясь не бывало.
В канун главного в году воскресенья Инна прилетела из Германии и привезла ей формочки для пасхального печенья, шоколадную коврижку в виде толстого зайца и еще белый жилет, простеганный пунцовым шелком. Свекровь от счастья зарумянилась, все рассматривала гостинцы, исподтишка, как маленькая девочка, поглаживала жилетку, а потом нарядилась и долго любовалась на себя перед зеркалом. Коврижка, формочки и жилет сделали свое дело. Свекровь перестала «помирать», как она это называла, и принялась печь куличи и красить яйца — дело непростое, хлопотное, но светлое, приятное.
С Инной они договорились, что в воскресенье с утра Осип заедет за свекровью и вместе с куличами, окороком, пирожками с мясом и творогом и всем остальным сказочным пасхальным угощением отвезет ее к Инне, где она и останется до понедельника. Потом Осип заберет Инну с работы, и они попразднуют. «На свободе», как выразилась свекровь.
На свободе, то есть без сына — бывшего Инниного мужа, который никаких таких праздников не любил, ныл, стонал, требовал внимания, каких-то особых развлечений, а когда не удавалось их получить, надувался, уходил в другую комнату, валился там на диван и лежал. Надо было идти к нему, умолять о прощении, выпрашивать индульгенцию, клятвенно обещать нечто невыполнимое, заранее страшась того, что выполнить все равно не удастся.
С крыш лило, на тротуарах стояли лужи, которые ночью замерзали, а днем превращались в озера, машины словно плыли в месиве из грязного, стремительно тающего снега и воды, пешеходы скакали через ручьи, но всем было весело — будто и впрямь не чаяли дождаться весны, а она все-таки пришла.
Новости из Белоярска Инна старательно не слушала и не смотрела — она ничего не хотела знать, но все-таки знала.
Александр Петрович принялся за дело без шуток, как обычно. Он моментально скрутил в бараний рог сомнительный бизнес — не истребил, естественно, а заставил работать на себя. Приструнил законодательное собрание. Местной прессе велел заткнуться, перестать копаться в навозе и месить одну и ту же грязь. Мухина не вернешь, его жену тоже, жизнь, однако, продолжается, поговорили — и хватит! После чего пресса, разумеется, с утроенной силой принялась месить эту самую грязь, столь ненавистную Александру Петровичу, и Инна подумала, что он так и не научился общаться с журналистами.
Криминальные авторитеты вступили с ним в борьбу, и одного из них Ястребов сгоряча посадил, что было большой ошибкой, ибо авторитет моментально вознесся в мученики, радетели и спасители. Его пришлось освободить «за недоказанностью», после чего он прямым рейсом дунул в Монако, откуда давал теперь пространные и скорбные интервью — все о том, как коррумпирован, жаден и неуемен нынешний губернатор.
Не плюй в колодец, слышалось Инне в его выступлениях, вылетит — не поймаешь!..
Ястребов хранил надменное молчание — уж это он умел, зато журналисты, которым он давеча велел заткнуться, старались изо всех сил. Президент пригрозил, что к концу лета посетит регион с визитом. Ястребов оттуда ответил ему: мол, ждем, ждем — и опять залег на дно — ни сам в Москву не поехал, ни к себе из московских чиновников никого не позвал. Это было на него похоже — независим, как братская Украина, упрям, как сто тысяч ослов, деятелен, как термит, и себе на уме, как рыночная торговка.
Пока было совершенно непонятно, что выйдет из его управления краем, но зато стало очевидно — придется Александру Петровичу несладко, трудно, и впереди у него масса «открытий чудных», когда ближайшие союзники вдруг оказываются противниками, когда окружение сдает со всеми потрохами врагу, когда решения принимаются через голову, а отвечать за них тебе — некому больше отвечать!
Когда все недовольны — верхи не могут, низы не хотят, в полном соответствии с известной революционной теорией.
Когда одна половина страны, благодаря средствам массовой информации, считает тебя тупым самодуром, а вторая половина — неплохим мужиком, по глупости взявшимся не за свое дело.
Когда центральная газета на первой полосе «по ошибке» три раза назовет губернатором края твоего злейшего врага, а тебе не останется ничего, только беситься в своем кабинете, звонить в Москву, требовать опровержений, и получить их — через три номера, на последней странице, мелким шрифтом.
Когда длинноволосая и сладкоголосая ведущая в сотый раз намекнет на твою «нетрадиционную сексуальную ориентацию» — раз столько лет не женат, значит, голубой, — а ты станешь делать вид, что тебе наплевать, что ты не оскорбился, что все мужское, что только есть в тебе, не корчится от унижения и страха, вдруг сын прочтет, увидит, услышит, перепугается, перестанет доверять.
И все это еще только начало развеселой губернаторской жизни.
В киоске на первом этаже Думы Инна обнаружила новую книгу любимой Марининой и воспрянула духом — перспектива провести вечер с Марининой была гораздо лучше, чем с Джиной, Тоником и телевизором, из которого ее ухо только и делало, что вылавливало новости о Ястребове, хоть она в этом себе и не признавалась.
На улице все было таким неправдоподобно ярким, что Инна, едва шагнув на крыльцо, нацепила на нос темные очки, о которых Осип так заботился еще в Белоярске.