Первомост
Шрифт:
– Веди их во двор, - велел Мостовик, - а ты, Стрижак, умойся да оденься соответственно. Послы от самого папы римского - это тебе не на девчонке жениться!
Стрижак молча встал и пошел из сеней. Такого с ним еще не бывало, чтобы смолчал. Но мог ли он разинуть рот, залепленный медом?
Мостовик хотел было прикрикнуть на Воеводиху, но упустил момент. Когда взглянул, в дверях чернело пустотой. Половчанка исчезла так же незаметно, как и появилась. И молча. Насмеялась вдоволь - и все.
– Лепо, лепо, - проворчал
Обычая ради прибывших Мостовик ломать не стал. На трапезу позвали всех тех, кто бывал на ней всегда, лишь самое трапезничание перенесли в каменную пристройку воеводского дома, где Воевода всегда принимал чужестранцев, сам для здоровья проживая в деревянной части.
Послов действительно было три, и все вроде бы фряги, потому что разговаривали на папской латыни, хотя ежели разобраться, то каждый из них был с другой земли. Джованни - из Италии, Гильом - из Франции, Брунон - из Германии, но кто бы там стал различать этих троих, довольно замызганных, кстати, неказистых монахов, одетых в изношенные, грязные рясы, босых и простоволосых, как нищие, подпоясанных простыми веревками. Только и богатства на них было что наперсные кресты, весьма драгоценные, да в руках у каждого был небольшой молитвенник-бревиарий из добротной телячьей кожи, исписанный буквицами витиеватыми, украшенный картинами разноцветными, даже за душу брало это украшение.
Толмачом у отцов был польский монах Венедикт, человек веселый, славянского склада во всем, охочий, как оказалось, и поговорить, и выпить как следует, и поесть, а в особенности же поспать после трудов праведных, послы взяли его уже при дворе у польского князя, чтобы свободно путешествовать по землям русским и чтобы проехать сквозь непроходимые леса этого великого народа, переправиться через многочисленные реки, преодолеть безбрежные равнины, в которых терялись целые племена, не то что горстка монахов, пускай и привычных к нелегким странствиям, готовых на все ради веры, уполномоченных самим папой римским на дело святое и необычное.
Можно еще было бы удивляться высококолесным возам монашеским, с прочными шатрами-укрытиями, коням, породы чуть ли не слоновой, Шморгайлик сразу же бросился вынюхивать, какие же подарки есть у послов для хана Батыя, но успел узнать лишь о двух необычайно драгоценных книгах, одна из которых написана была на черном пергамене золотыми и серебряными литерами, а другая, меньшая, на харатии лиловой, о чем в Мостище никогда и не слыхивано, хотя люди здесь жили такие, которые видали всякое, потому что пропустили через свой мост если не весь мир, то полмира наверняка.
Но Мостовика занимала прежде всего беседа с послами, ему хотелось выведать их намерения, а следовательно, узнать о намерениях самого папы римского и всех властителей далеких, начиная с самого германского императора; он тем самым словно бы причислялся к сонму высочайших личностей тех времен, от сознания чего еще больше возгордился и во время трапезы только похмыкивал двусмысленно, загадочно и сановито, возложив всю тяжесть хитрого разведывания на костлявые плечи Стрижака, а точнее сказать, на его язык, болтавшийся при каждом поводе (а то и без повода), будто собачий хвост.
За столом сидели все: Мостовик и Воеводиха, Мытник и его жена, Немой и Светляна, Стрижак и послы со своим разговорчивым толмачом Венедиктом; подавалось огромное множество блюд, несмотря на то что монахи без конца повторяли о сдержанности в еде и питии; однако не съеденное и не выпитое ими весьма исправно уничтожалось Мытником и Стрижаком да еще Венедиктом, который хотя тоже был монахом, однако, кажется, не принадлежал к тем босоногим чудакам, которые, не щадя собственных ног, хотели пройти без обувки через всю землю аж до самого Батыя.
Про Батыя прежде всего и зашла речь. Самый старший и, видимо, главный уполномоченный, быть может и личный посланник папы римского, старый, сухой, как мощи, Джованни спросил Воеводу, где могут быть ордынцы, откуда их ждать и каков к ним путь?
Мостовик нечленораздельно промычал что-то, загадочно и непроницаемо топорща в сторону послов свои серые усы, а Стрижак откликнулся небрежно:
– Обретается где-то Батый неверный, а где - неведомо. Даже наш Николай-чудотворец не нашел бы татар, ежели бы пришлось искать орду окаянную...
Послы заговорили все разом, Венедикт-поляк терпеливо выжидал, пока они умолкнут, чтобы растолковать, о чем они говорят, а поскольку ждать нужно было долго, то он, по примеру Мытника и Стрижака, за обе щеки уплетавших жареное мясо, запивая его густым медом, принялся за еду и только потом сказал, что именно так заботило святых отцов. Ну, а что же именно?
Да опять-таки окаянный Батый.
– Растолкуй им, - коротко бросил Воевода Стрижаку, потому что его уже начинали бесить безъязыкие, упрямые и тупые собеседники за этим столом.
Стрижак принялся объяснять, долго и путано, снова хотел приплести ко всему святого Николая, но Джованни прервал его, заметив, что у них есть свой собственный святой и к тому же более свежий, что ли, ибо недавно лишь умер, назывался Доминик, прославился в битвах за чистоту веры Христовой, был беспощаден к еретикам, сам он, Джованни, сподобился несколько раз слушать святого при его жизни, при случае он или его товарищи смогут более подробно рассказать о святом, а нынче речь идет о цели их путешествия, поэтому о святых можно и помолчать. Проще говоря, где монголо-татары и Батый, откуда они идут и как?