Первые коршуны
Шрифт:
— Грех тебе, Семене, и на минуту подумать такое, — ответила с упреком в голосе Богдана. — Галя чуть рук на себя не наложила, когда услыхала, что ты умер.
— А потом и поласылась на шляхетство да на маетки?
— Бога ты не боишься, Семене! — воскликнула Богдана и всплеснула руками. — Да так тужить по тебе, как Галя, должно быть, и мать родная не тужила бы! Она в монастырь решила пойти; каждый день вот просилась у пана войта.
— Господи! Так она, значит, любит меня? Не забыла? Не зрадыла? — заговорил быстро Семен, горячо сжимая руки Богданы.
— Стоишь
— Счастье мое, радость моя! — Семен запнулся; от прилива радостного волнения лицо его зарделось, глаза заискрились; на минуту он остановился, чтоб перевести дыханье. — А как же Балыка с Ходыкой? — произнес он, овладевши своим волнением.
— Галина и не знает о том, что ее батько задумал.
— Так, значит, ее силой?
— Ну, силой-то Галю не сломишь, разве обманом. До вчерашнего дня я думала, что брешут люди, а вчера мне про замиры войта сказала сама няня.
— Голубка моя бесталанная! — вскрикнул Семен. — Так тебя хотят обмануть, погубить на всю жизнь? Ну, теперь это им не удастся! Если ты меня любишь — со мною будут иметь дело! — Лицо Семена приняло вдруг какое-то озабоченное выражение. — А не знаешь ли, Богдана, куда это они все уехали сегодня? — произнес он встревоженным тоном.
— Уехали? — изумилась Богдана. — Откуда ты это взял?
— Я был там только что; воротарь сказал мне, что пан войт с нянькой и дочкой выехал куда-то на рассвете. Спрашивал — куда? Говорит, что не знает.
Веселое личико Богданы приняло сразу серьезное выражение.
— Вот это так штука, — протянула она, разводя руками, — ведь я была у них вчера, и никто не говорил ничего об отъезде, даже няня, — она меня домой провожала, — не знала, очевидно, ничего об этом!
— Что ж это значит? — произнес встревоженным голосом Семен, останавливая на Богдане вопросительный взгляд.
— Уж этого и я не знаю, — ответила Богдана. — Пан войт вчера здорово рассердился, может, надумал что…
В это время в светлицу вошла пани цехмейстрова в сопровождении молодой дивчины, несшей на серебряном подносе большой позлотистый жбан и такой же кубок.
— А что там случилось, Богдано? — обратилась она к дочери, указывая дивчине жестом, как расставить все на столе.
— Да вот новая притычина, мамо! — ответила Богдана. — Семен говорит, что ему сказали во дворе Балыки, будто пан войт с няней и с Галиной уехал куда-то со двора светом.
— Уехал? Да постойте, может, он никуда и не уезжал, — произнесла живо пани цехмейстрова, — может, он приказал так говорить слугам, чтобы тебя к Галине не допустить.
— А откуда ж бы он, паниматко, узнал, что я прибыл в Киев? — возразил Семен. — Ведь я только сегодня утром въехал в город, бо вчера опоздали и ночевали за Мийской брамой в корчме.
— Ну, откуда узнал! Видел тебя кто-нибудь хоть там, хоть раньше рассказал… Мало ли чего не случается. Вот ты, Богдане, лучше сбегай сейчас к пану войту да разузнай обо всем…
— И то правда! — вскрикнула весело Богдана.
— А мы тем часом подзакусим да выпьем добрый кубок меду, — продолжала пани цехмейстрова.
— Спасибо, спасибо, паниматко, за вашу ласку, — ответил Семен, — и тебе, Богдано, спасибо; только ты не барись и ей, Галине, скажи, что…
— Знаю, знаю что, — перебила его с лукавой улыбкой Богдана и, набросивши на плечи аксамитный байбарак и шелковый платок, весело выпорхнула из светлицы.
Пани Мачоха, несмотря на возражения Семена, усадила его за стол и начала угощать всеми произведениями своего кулинарного искусства, подливая усердно в кубок мед. Она засыпала своего гостя всевозможными вопросами относительно его житья-бытья в чужих краях и хитрого обмана, который устроил над ним Ходыка.
Рассеянно отвечал Семен на ее вопросы: сердце его билось неспокойно, тревожные мысли перебегали в голове; какое-то страшное предчувствие закрадывалось в душу… Каждую минуту оглядывался он на двери в ожидании увидеть Богдану, а время шло, и Богдана все еще не возвращалась назад. Так прошел час; но Семену он показался целым годом. Наконец раздался тихий стук, двери отворились, и в комнату вошла Богдана.
Уже по лицу ее, взволнованному, возбужденному, и пани Мачоха, и Семен догадались сразу, что во дворе Балыки произошло что-то необычайное.
— Ну что, уехали? Нет? — произнесли они разом, подымаясь с мест навстречу Богдане.
— Уехали, — ответила Богдана, — я и в доме была, нету.
— Куда ж уехали? Зачем?
— Никто не знает; раптом как-то случилось все, да так таемно, что и челядь вся ничего не разберет. Воротарь рассказал мне, что еще до света пан войт вышел куда-то из дому, а потом через годыну возвратился домой; возвратился пешком, но слышно было, что за углом остановились кони. Вошел пан войт во двор и приказал ему, воротарю, не ложиться, а подождать; а через полчаса вышел он опять, а за ним Галя и нянька, пошли за угол, и слышно было, как щелкнул бич и затарахтели колеса.
— Колеса? — изумилась пани цехмейстрова.
— Так, колеса… А чьи, говорит, лошади, чей повоз, он не мог рассмотреть, потому что было рано, только что еще начало благословляться. Только войтовы кони все на конюшне; я и на конюшню ходила… и правда: и все кони, и все колясы, и все сани дома.
По мере того как говорила Богдана, лицо Семена принимало все более и более встревоженное выражение.
— Что ж это значит? Куда они увезли ее? — произнес он задыхающимся от волнения голосом, переводя растерянный взгляд с Богданы на пани Мачоху.
— Да ты постой, постой, сыну, — попробовала было успокоить Семена пани цехмейстрова, хотя у ней самой при сообщении Богданы заныло мучительно сердце, — может, они поехали в Печеры? Там, в Вознесенском, игуменья, тетка Галины, а Галя давно хотела съездить к ней.
— Нет, мамо, это не то, — перебила ее серьезно Богдана. — Галя и сама просилась туда у батька, и меня, и няню подсылала к пану войту с тем же; так пан Балыка об этом и слышать не хотел, а в последний раз наказал ей, чтобы она о том и думать не смела, потому что он скорее убьет ее своей власной рукой, чем отпустит в монастырь.