Шрифт:
Судьба обычно прячется за углом. Как карманник, шлюха или продавец лотерейных билетов; три её самых человечных воплощения. Но вот чего она никогда не делает – так это не приходит на дом. Надо идти за ней самому.
Карлос Руис Сафон, «Тень ветра»
Прошли времена Ушли племена И меня создавшие боги
Я тоже лишь миг только малый шаг по этой общей дороге
Гийом Аполлинер,
Глава 1. Один и разрыв шаблона
Им овладело беспокойство,
Охота к перемене мест.
Александр Пушкин, «Евгений Онегин»
Ужас и разрыв полотна устоявшейся действительности могут подстерегать каждого. Особенно если человек только что проснулся и ещё не вернул себе способность ориентироваться и представлять, на каком свете находится его мыслительная деятельность. Так случилось и со студентом университета Петром Калькиным, когда одним непохожим на другие зимним днём он пробудился от ощущения дискомфорта, на которое тотчас напластовалось и некое зрительное недовосприятие.
Калькин выбрался из постели. Шлёпая босыми ступнями по трескучему паркету, осторожно приблизился к зеркалу и не понял: оттуда на него смотрело сощуренное и чужеродное, будто развороченное взрывом снаряда, красное хлебало.
Лоб студента покрылся холодной испариной.
Он закрыл глаза и с силой потёр пальцами веки. Глубоко вздохнул и с шумом выдохнул. Затем энергично помотылял головой. Ещё и ещё раз – так, словно посредством решительных движений пытался выбросить из своего умственного пространства кошмарное сновидение.
На первый взгляд отвратительный и совершенно безосновательный мордоворот, смотревший на него из зеркала, не имел ничего общего ни со здравым смыслом, ни со своим предполагаемым обладателем.
Спросонья мозг не желал включаться и работать на полную мощность. Однако через короткое время обратное усилие памяти прояснило неожиданность. Дело в том, что Пётр Калькин на своём курсе круче всех успевал по французскому языку, но этого ему казалось недостаточно; и вот, чтобы увеличить разрыв между собой и однокурсниками, он решил приобрести филигранный парижский прононс. Это представлялось нетрудным после приватного совета преподавательницы Изабеллы Лазаревны Неврубьянц вставить себе на ночь в каждую ноздрю по сухой горошине, разбухание коих обещало обеспечить к утру лёгкую деформацию носа вкупе с искомым прононсом.
Обижаться на Изабеллу Лазаревну было поздно, а на злое провидение – бессмысленно; тем более что проснись Калькин утром, и всё могло бы получиться согласно рецепту француженки. А он давил на массу до самого обеда. И теперь его бывший курносым шнобель перепух сверх всякой возможности смотреть на него без мурашек по коже. Не то чтобы взрыв мозга, но нечто похожее нагло расхлебенивалось в непосредственной близости от мыслительного органа.
– С ума сойти! – изумлённо воскликнул Калькин, сжав кулаки и вглядываясь в своё отражение. – Вот это кандибобер так кандибобер, просто несуразица самая настоящая, ни дать ни взять!
Попытался вытащить из ноздрей разросшиеся и заплывшие со всех сторон горошины – однако не добился практического результата – ничего, кроме боли.
Едкие струистые образы неблагоприятного грядущего тотчас поползли из тёмных щелей, потянулись к нему, стали щипать глаза и мутить разум. Радоваться подобному обороту дел не пришло бы в голову никому на месте Калькина, и он не составил исключения. К тому же новый факт внезапной реальности мгновенно отодвинул в сторону все злободневные проблемы. Которые на фоне гипертрофированного шнобеля виделись никакими не проблемами, а чистой воды пустяковыми недоразумениями.
– Ну в самом деле, что же делать? – снова воскликнул он и отступил от зеркала, словно из привычной отражающей поверхности могла выскочить дополнительная опасность. – Вдруг возникнут какие-нибудь осложнения? Что же теперь делать-то, ёлы-палы?
Обсудить незадачу было не с кем. Да и разве кто-нибудь смог бы ему что-либо посоветовать? Никто, совершенно точно.
Коренных перемен в своей внешности Пётр Калькин не планировал, тем паче в худшую сторону. С размаху плюхнувшись на расшатанный стул, дабы освободиться от лишних движений и дать волю мятущимся мыслям, он застыл на несколько минут в безвольной позе.
«Как я умудрился совершить чёрт его знает кому нужное идиотство? Вставить в нос эту хрень на всю ночь – ну разве подобное в моём духе? Ведь совсем не в моём, так зачем же я? Или у меня сейчас просто очень реалистический психоз, и когда минует острая фаза, я обнаружу себя в прежнем состоянии?» – такие вопросы задавал себе студент наряду с другими, куда более смутными и многочисленными. И ни на один из них не обнаруживал в своих внутренних пространствах сколько-нибудь внятного ответа – лишь слепой ощупкой натыкался на туманные вероятности, веером расходившиеся во все стороны прошлого, настоящего и будущего.
А ещё между вопросами он волей-неволей прислушивался к доносившемуся из кухни жужжанию сонной мухи, невесть откуда взявшейся там в зимнюю пору, и к участившемуся стуку собственного сердца, а также к голосу далёкого Зигмунда Фрейда, утверждавшего, что при психозе мир фантазий играет роль кладовой, из которой черпается материал для построения новой реальности.
– Нет, меня такая реальность не устраивает, – пробормотал наконец Калькин и поёжился, точно порыв ледяного сквозняка пронёсся по его внутренним закоулкам. – Это не сон и не психоз, всё происходит наяву. Если б я каждый раз сомневался в беспристрастности зеркала, то давно уже загремел бы в дурдом и лежал бы там в смирительной рубашке.
Выковырнуть из ноздрей горошины не представлялось возможным. Метаться и выворачиваться наизнанку от изумления тоже не имело смысла. Единственно резонной для Калькина теперь являлась незамедлительная возвратная интенция в сторону прежнего незамутнённого образа: без раздутых инородными предметами ноздрей, без покрасневших слезящихся глаз, без разброда и шатания в мыслях и действиях. Значит, следовало идти к врачу, пока растущая носовая опухоль еще не окончательно заплющила ему глаза и можно было хоть как-то различать дорогу под ногами.