Письма мёртвой Ксане

Всему и всем – одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы. Это-то и худо во всём, что делается под солнцем, что одна участь всем, и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизни их; а после того они отходят к умершим.

Экклезиаст

Подохнуть

Но отчего это случается всегда так не к месту и не ко времени – даже если не с тобой, даже если тебе, по большому счёту, абсолютно наплевать?

На войне – иное дело. Там грань призрачна, и каждый – явно или подспудно – готов перетечь в своё отражение, в разложение, в тишину. Более того, порой это кажется благом: освободиться, сбежать из кровавой реальности в безоблачное ничто. Однако здесь не война, и Андрею до сих пор удивительна любая смерть, как будто вне боевых действий люди должны быть вечными…

В общем, день начался несуразно. Проснулся он поздно. Поднялся с дивана, выпрямился в полный рост, сцепил руки на затылке и с хрустом потянулся. Затем нагишом прошлёпал в ванную – умылся, побрился, привёл себя в порядок. После этого двинулся на кухню и обнаружил, что в доме нет ни грамма кофе. Вскипятив чашку воды в микроволновке, бросил в неё разовый пакетик чая с бергамотом; не дожидаясь, пока заварится, добавил две ложки сахара – и, помешивая в чашке, направился в комнату. Там уселся в кресло, пошарил дистанционкой по каналам: реклама… реклама… новости… снова реклама… ага, вот музычка, сойдёт… Это были не то «Сливки», не то «Карамельки», не то ещё какая-то из многочисленных сладкоимённых девчоночьих групп, чьи достоинства заключались не столько в вокальных данных, сколько в выдающемся экстерьере исполнительниц.

Попивая чай и ощущая, как постепенно проясняется в голове после сна, Андрей наблюдал, как знойные тёлочки вертели попками, открывая рты под «фанеру», и зазывно задирали стройные ноги, демонстрируя стране свои едва прикрытые полосками ткани груди и бёдра. И внезапно осознал, что хочет женщину.

Впрочем, это чаще всего и случается вот так – внезапно.

Ксана. Сразу подумал о ней.

До вечера было ещё как до второго пришествия, однако не беда, отчего бы не начать пораньше. Тем более что он с Ксаной не виделся три дня.

Умывшись, почистив зубы и тщательно выбрившись, Андрей оделся и вышел из квартиры. Сбежал по лестнице, перепрыгивая через ступеньку; вышел из подъезда и направился к гаражу.

Через несколько минут его «Жигули» уже медленно катили по тесному микрорайону, уступая дорогу бабкам, тёткам, детям, кошкам, собачкам, велосипедистам, дамам с колясками, алкашам, влюблённым парочкам, шумным ватагам подростков и прочим хаотически перемещавшимся объектам городского биоценоза. Он медленно выкручивал баранку, двигаясь между ветхозаветными хрущёвскими пятиэтажками, и тёмная река щербатого асфальта несла Андрея навстречу чужой смерти, о которой он пока не знал.

Принято говорить, что смерть не выбирает; но Андрей не был с этим согласен, разве только человек не имеет права выбора, а она движется, разлетаясь по миру, неприметно передаётся от одного кандидата в мертвецы к другому, подобно вирусной инфекции, от коей не существует лекарства.

Неплохо бы уметь её предчувствовать, и некоторые умеют, он знавал таких людей – на войне очень хорошо держаться рядом с ними. Впрочем, все, кому удаётся выжить, в большей или меньшей степени развивают в себе подобную способность, порой даже сами того не сознавая.

Однако сейчас Андрея это не касалось, поскольку смерть охотилась не за ним, она была чужая, закономерная, тихая и естественная, как смена дня и ночи, как осенняя слякоть. Может, оттого он и не успел стереть с лица улыбку, когда, обнаружив Ксанкину квартиру открытой, вошёл в коридор – мимо крышки гроба, траурных венков и каких-то незнакомых людей – и лишь затем сообразил, что в доме образовался покойник.

Глупо всё получилось.

Непослушная, никому не адресованная улыбка упрямо не хотела отклеиваться от его губ, деревянно коробилась и подёргивалась – так, словно Андрею было неловко стереть её со своего лица.

А его крутогрудая сексбомбочка уже появилась из-за спины (она, оказывается, была на кухне) – легонько дёрнув Андрея за карман брюк, шепнула на ухо:

– Андрюш, это наша баба Ксана ласты склеила. Скоро выносить будут. Пошли пока ко мне в комнату.

– Неудобно.

– Почему?

– По кочану. Мать с отцом где?

– Где ж им быть, у гроба сидят.

– Давай подойдём.

– Оно тебе надо?

– Я же говорю: неудобно. Странная ты какая-то, Ксанка. Давай не глупи, отведи меня к родителям.

– Ну ладно, как хочешь.

Она двинулась впереди, склонив голову. В тесноте заставленного шкафами и разной рухлядью длинного коридора сновали пришлые люди. Все незнакомые, естественно. Какая-то пышнотелая дама бальзаковского возраста приличествующим случаю скорбным голосом спросила у Андрея:

– Вы от завода?

– Нет, – удивлённо откликнулся он, остановившись. И после секундной заминки добавил – совсем уж глупое:

– Я сам по себе.

– Извините, – стушевалась дама.

– Да ничего.

– Проходите, пожалуйста… – дама зашуршала длинным подолом чёрного шерстяного платья в направлении кухни, откуда доносились женские голоса и аппетитные запахи приготовляемых к поминкам блюд; а Андрей ускорил шаг, догоняя Ксану.

…А вот и предки – Сан Саныч и Виктория Петровна.

Несколько слов соболезнования. В ответ – сдержанные кивки матери и философски-беспечальный вздох отца (понятное дело – над телом тёщи мало кто особенно убивается):

– Хоть и жалко Оксану Васильевну, но так оно, может, и лучше: отмаялась, бедная, – сказав это, папик смущённо почесал кончик носа.