Первый блицкриг. Август 1914
Шрифт:
Жоффр хотел устранить все, что могло бы помешать успеху предстоящего наступления. За первые пять недель кампании он сместил со своих постов двух командующих армиями, десять командиров корпусов и тридцать восемь дивизионных генералов, то есть почти половину от их общего числа. На их место пришли новые и в основном более способные люди, включая трех будущих маршалов — Фоша, Петэна и Франше д'Эспери. Боеспособность армии повысилась, хотя и в результате некоторых несправедливостей.
Жоффр отправился на своем автомобиле в Сезан, где в тот день находилась штаб-квартира 5-й армии. В заранее условленном месте он встретился с командиром I корпуса Франше д'Эспери, который
«Вы смогли бы командовать армией?» — спросил Жоффр. «Как любой другой», — ответил д'Эспери. Когда Жоффр с недоумением посмотрел на него, он, пожав плечами, сказал: «Чем выше пост, тем легче. Больше подчиненных и больше помощников».
Решив этот вопрос, Жоффр отправился дальше.
В Сезане, оставшись наедине с Ланрезаком, Жоффр заявил: «Мой друг, вы выдохлись и стали нерешительным. Вам придется отказаться от командования 5-й армией. Мне не хотелось бы вам этого говорить, но я должен это сделать».
Как вспоминает сам Жоффр, Ланрезак, подумав немного, ответил: «Вы правы, генерал». Он выглядел как человек, избавившийся от непосильной ноши. По свидетельству же Ланрезака, он, напротив, резко протестовал и потребовал обосновать это решение. Жоффр лишь твердил: «Колебания, нерешительность», а потом выразил недовольство по поводу «высказываний» Ланрезака в отношении распоряжений главного штаба. Последний возражал, говоря, что это не может служить причиной отстранения от командования, поскольку все его замечания оказались верными, что в общем-то и было главным. Но Жоффр не хотел ничего слушать.
«Он делал гримасы, показывая, что я истощил его терпение: он боялся смотреть мне в глаза».
Ланрезак отказался от борьбы. После этого разговора Жоффр, по словам его адъютанта, выглядел «очень нервным» — уникальный случай.
Затем послали за Франше д'Эспери, который в это время обедал. Не доев суп, он выпил стакан вина, надел шинель и отправился в Сезан. На перекрестке, запруженном медленно двигавшимися военными повозками, его автомобиль остановился. В армии так хорошо знали его коренастую фигуру с головой, напоминавшей снаряд гаубицы, пронзительные черные глаза, короткую стрижку, резкий властный голос, что люди, лошади и экипажи как по мановению волшебной палочки сразу расступались перед ним. В последующие дни, когда он метался из корпуса в корпус, когда обстановка на фронте, а вместе с ней и его характер стали ухудшаться, он, приближаясь к заторам на дорогах, вынимал револьвер и «палил в белый свет» из окна своего автомобиля. Английские солдаты прозвали его «отчаянный Фрэнки». Коллеги д'Эспери считали, что он превратился из живого, общительного и дружелюбного, хотя и строгого, командира в тирана. Он стал свирепым, властным и холодным человеком и терроризировал свой штаб не меньше, чем армию.
Не успел Ланрезак передать ему секретные дела и уехать из Сезана, как вдруг в штабе зазвонил телефон. Трубку взял Эли д'Уассель. Было слышно, как он с раздражением говорил: «Так точно, господин генерал. Нет, господин генерал».
«Кто это?» — рявкнул Франше. Ему сказали, что звонит генерал Ма де Латри, командир XVIII корпуса. Он не может выполнить приказа на завтрашний день, так как его солдаты совершенно выбились из сил.
«Дайте-ка трубку, — сказал новый командующий. — Говорит генерал д'Эспери. Мне поручено командовать 5-й армией. Никаких рассуждений. Выступайте или умирайте».
И он бросил трубку.
Четвертого сентября все вдруг ощутили приближение чего-то важного — так иногда появляется подсознательная уверенность в неизбежности великих событий.
В Париже Галлиени также чувствовал наступление «решающего» дня. В Берлине принцесса Блюхер написала в дневнике: «Все только и говорят, что о предстоящем вступлении в Париж». В Брюсселе опадали листья, ветер гнал их по улицам. Осень уже давала о себе знать, и многих мучил вопрос: что же произойдет, если война затянется до зимы? Американский посол Хью Гибсон отметил «возрастающую нервозность» германского штаба, уже четвертый день не сообщавшего о победах на фронтах. «Уверен, сегодня случится что-то значительное».
В германском штабе в Люксембурге напряжение достигло своей высшей точки — приближался триумфальный, исторический момент. Армия, дошедшая до предела человеческих возможностей, была готова завершить на Марне труд, начатый под Садовой и Седаном.
«Наступил 35-й день, — с торжеством произнес кайзер, когда встретился с одним из своих министров. — Мы заняли Реймс и находимся в пятидесяти километрах от Парижа…».
На фронте немцы рассматривали завершающий этап кампании как капитуляцию французских войск, а не как генеральное сражение.
«Важная новость, — писал офицер германской 5-й армии в своем дневнике, — французы предложили нам перемирие и готовы уплатить контрибуцию в семнадцать миллиардов франков. Пока мы отвергаем предложение о перемирии».
Считалось, что враг разбит, и все доказательства, говорившие об обратном, отбрасывались в сторону. Ужасное сомнение закралось в сердце генерала фон Кюля, начальника штаба Клюка, когда ему сообщили об одной колонне французских войск, отступавшей в районе Шато-Тьерри. Маршировавшие солдаты пели! Но он отбросил все сомнения, поскольку «все приказы о начале новой операции были уже отданы». Не считая нескольких подобных случаев, никто из высшего командования не подозревал о возможности французского контрнаступления. И хотя признаки его подготовки были заметны, германская разведка ничего о них не сообщала. Офицер разведки главного штаба, прибывший в штаб кронпринца четвертого сентября, заявил, что на всем фронте сложилась благоприятная обстановка. «Мы с триумфом наступаем повсюду…».
Лишь один человек в Германии думал по-другому. Мольтке, в противоположность Жоффру, не был уверен в своей звезде, пелена самоуверенности не застилала ему глаз, и он смотрел на мир без иллюзий. Этим он походил на Ланрезака. Четвертого сентября он выглядел «серьезным и мрачным». В беседе с Хельфферихом, министром, с которым только что разговаривал кайзер, он сказал: «Вряд ли в нашей армии найдется лошадь, способная сделать хотя бы еще один шаг».
Подумав немного, он добавил: «Мы не должны обманывать сами себя. Мы достигли успеха, но не победы. Победа — это уничтожение способности противника к сопротивлению.
Когда в сражениях участвуют миллионные армии, победитель должен захватить множество пленных. А где они? Тысяч двадцать в Лотарингии, ну еще десять-двадцать тысяч пленных на других участках. Судя по сравнительно небольшому количеству оставленных пушек, французы, по моему мнению, осуществляют планомерное и организованное отступление».
Мысль, считавшаяся запретной, была высказана вслух.
В тот же день главный штаб получил сообщение Клюка о намерении перейти Марну — слишком поздно, чтобы не допустить этого маневра. Мольтке беспокоил фланг Клюка, обращенный к столице. Поступали донесения об усилении железнодорожного движения в сторону Парижа. В тот же день, как сообщил Рупрехт, французы сняли с его фронта два корпуса. Теперь все данные свидетельствовали о том, что сопротивление противника далеко не сломлено.